Г.Гасфорд - СТАРИКИ И БЛЕДНЫЙ БЛУПЕР

Для солдата война начинается, проходит и кончается. Но не бывавшие в боях беспрестанно ищут, чем бы войну заменить, и приписывают войне тот эзотерический блеск, который всегда присущ непостижимым вещам. Это как говорить с такой породой людей, у которых высочайшее в жизни разочарование состоит в том, что они никогда не смогут стать одними из тех, кто спасся с тонущего "Титаника", никогда не станут одними из избранников судьбы, кто может гордо заявить, что сжег напрочь руки во время крушения "Гинденбурга".

Ветераны быстро начинают понимать, что фантазиям тех, кому не терпится стать героями, и реалиям военного опыта – тому, что приобретаешь ненадолго и тому, что теряешь навсегда – не суждено совпасть никогда. Как говорят в Испании, правду знает тот и только тот, кто дерется с быком.

Я приветствую хромающего морпеха, подбирающего бычки, и мы показываем друг другу поднятые большие пальцы рук.

Прошлой ночью сержантик-разведчик, решивший, что остаток его жизни не сможет называться жизнью, заперся в прачечной и повесился на пижамных кальсонах.

Морпехи знают, как умирать, не отнимая времени у других. Венозные вставки лопаются по ночам. Хряки выкашливают куски металла и умирают. Лица девятнадцатилетних мальчишек сначала желтеют, потом сереют, а они не говорят ни слова. Санитары обнаруживают их утром.

Если задаться целью создать изваяние морпеха, которого разнесло и расхерачило дальше некуда, то надо просто бросить живой еще мозг на шмат сырого мяса для гамбургеров на каталке, и навбивать в эту грязную кучу железнодорожных костылей и дешевых гвоздей. Потом надо мозг поджечь.

И теперь, посещая друзей в палате для выздоравливающих, я стараюсь не глядеть на эти предметы на койках, потому что я сам тут был, и знаю, о чем все они хотят меня спросить: "Хоть кто-нибудь из нас станет снова человеком?"

Писарь в расположении временного состава говорит: "Звонили из S-2, Джокер. Твое предписание пришло. Я забрал для тебя".

Я говорю: "Спасибо, братан". Писарь вручает мне конверт из плотной бумаги, отвешивает поклон.

Писарь роты временного состава одет в красное шелковое кимоно с вышитыми белыми тиграми и синими драконами. На ногах у него полевые ботинки из черной кожи, без шнурков. Под кимоно у него что-то выпирает – это калоприемный мешок, подвешенный под рукой. Армия Северного Вьетнама вытащила из него кишки и втоптала их в грязь. Всю оставшуюся жизнь писарю придется срать через подмышку в одноразовые полиэтиленовые мешки.

Этот писарь сказал мне как-то: "Война да госпиталь – вот и вся моя жизнь".

Заглядываю в свое предписание. Кто-то в цепи инстанций принял наконец решение по мне, и мне выписали путевое предписание. Расстреливать меня не будут. Меня увольняют c почетом по восьмой статье – по состоянию здоровья, как всех прочих психов. На счету у меня куча денег, накопившееся жалованье за все то время, что я был в плену. Мне надлежит явиться на авиабазу морской пехоты в Эль-Торо, штат Калифорния, для незамедлительного увольнения.

Кланяясь ротному писарю, я говорю: "Не серчай, братан. Тебе же лучше будет".

Как водится, ротный писарь улыбается. Он охотно смеется над моими шутками. Писарь роты временного состава часто улыбается, потому что губ у него совсем не осталось.

Я плетусь к казарме временного состава, рассуждая о том, что вдруг мое предписание – просто канцелярская ошибка, типа как с той женщиной, которую по ошибке выпустили из концлагеря.

В казарме никого нет. Казарма для убывающих в роте временного состава всегда пуста, потому что гарнизонные спруты держат убывающих морпехов за рабочую скотинку, и никому не хочется, чтоб его припахали в какой-нибудь говеный наряд или послали на работу.

Большинство коек свободно, и матрасы лежат на голых пружинах, сложенные пополам.

Я собираю небольшую цивильную сумку, готовясь к убытию с базы, и в это время двое гражданских в дешевых гонконгских костюмах входят в казарму.

Один из них – молодой, высокий, стройный, загорелый, с безупречно белыми зубами. У него белокурые волосы, голубые глаза, развитая мускулатура, и несет от него крепким здоровьем и кипучей жизненной энергией.

Второй спук – средних лет, с рептильими глазками, челюстями и неестественно черными неандертальскими бровями.

Отличная парочка: Серф-Нацик и Недостающее Звено.

Серф-Нацик говорит: "Мы тут с твоим мозгоправом о тебе поговорили. Он говорит, что ты угрожал шум поднять, пойти с жалобами вверх по команде, к газетчикам – если б мы тебя в изолятор заперли или попытались в говно опустить, уволив с позором".

Я говорю: "А чьи вы, на хер, будете? ЦРУ? АНБ? G-2? S-2? ФБР? Из штабной контрразведки? Из консульства? Из Управления специальных помощников посла?"

– Эн-ай-эс, – говорит Серф-Нацик.

– Ага, – вторит ему Недостающее Звено. – Мы из Эн-ай-эс.

Я по-вьетнамски опускаюсь на корточки. Говорю: "Служба расследований ВМС". Смеюсь. "Снова спуки".

Глядя в окно как в зеркало, Недостающее Звено часто затягивается сигаретой, подрезая тем времен волосья в носу маленькими блестящими ножничками.

Серф-Нацик говорит: "Тебя тюряга ждет. Ты виновен в нарушении 104-й статьи Унифицированного военного кодекса: оказание содействия противнику и недостойное поведение перед лицом врага. За оба полагается смертная казнь. Ты слушай, мы тебя расстрелять можем. Я о расстрельной команде говорю. Мы тебе, засранцу, Эдди Словика устроим. У нас обвинение против тебя готово: агитировал американских солдат сложить оружие. Ага, говоришь, послужил немного с теми, кто в пижамах воюет. Ну и вот, ждут тебя шесть футов под землей за сотрудничество с врагом в военное время. Дэвис, для тебя все кончено".

Я говорю: "Я не сотрудничал. Я вступил. Я записался добровольцем".

– Значит, признаешься в том, что страну свою предал?

Я говорю: "Я признаюсь в том, что предал федеральное правительство. Федеральное правительство – это еще не страна. Ему нравится так думать, и ему чертовски хочется, чтобы честные граждане так думали, но это не так. Я верю в Америку и рисковал ради Америки больше, чем любой из тех, кто свально размножается в гнездах паразитов, называющих себя регулятивными органами. Томас Джефферсон не забрасывал крестьян напалмом. Бенджамин Франклин не расстреливал студентов, выступающих против незаконной войны. Джордж Вашингтон не в силах был солгать. Из-за моего правительства из лицемерных бандитов мне стыдно быть американцем. Я выхожу из вашего вьетнамского похода за смертью".

Недостающее Звено говорит: "Мы отдадим тебя за измену под военно-полевой суд. Мы тебе охереть какую вечную сладкую жизнь тут устроим, милый. Мы одной бюрократией тебя до смерти замучаем".