Генрих Жомини - Политическая и военная жизнь Наполеона

«Мне ли страшиться мятежников, когда я бестрепетно боролся против внешних врагов республики? Если я действую коварно, будьте Брутами (2), пронзите грудь мою, к вам обращаюсь, храбрые гренадеры, меня сопровождающие и стоящие вокруг этой ограды! Пусть в таком случае эти штыки, которые столько раз доставляли нам победу, пусть эти штыки, говорю я, вонзятся в грудь мою! Но, если какой-нибудь оратор, подкупленный иностранцами, осмелится произнести грозное слово: «Вне закона!» Пусть обрушится на его главу ваше мстящее оружие. Помните, что меня сопровождают бог счастья и бог войны».

Я говорил, как Магомет сеидам. Хотя я обратился в воззвании к моим гренадерам, но оно явно относилось к членам оппозиции; впрочем, я не мог думать о пощаде в начатой мною борьбе; я должен был или выйти из неё победителем, или поплатиться головой. Должно прибавить, что со стороны старейшин я и не опасался значительных препятствий; страшнейшие противники мои заседали в совете пятисот.

При открытии заседания этого совета один из секретарей, Годен, сделал предложение составить комиссию из семи членов, чтобы до закрытия заседания донести об опасностях, угрожающих общественному благоденствию и представить для устранения их соответственные меры. Общий крик заглушил его голос. Дельбрель (3)стал требовать, чтобы, прежде всего, представители возобновили клятву свою в сохранении конституции III года; предложение его было единодушно принято. Луциан должен был, вероятно, против его желания, присягнуть первым. Республиканцам удалось возбудить мгновенный восторг и увлечь тех, которым заговор не был известен. Но они не сумели воспользоваться этою выгодой; вместо того, чтобы объявить отечество в опасности и принятием какой-нибудь решительной меры заставить, может быть, и совет старейшин раскаяться в ошибке, они провели три часа над присягою и бесполезными прениями об отставке Барраса.

В это самое время я вышел из залы старейших и явился в совете пятисот. Меня известили о том, что там происходило, и мне необходимо было, не теряя времени, поспешить на помощь к упавшим духом приверженцам моим; наперед зная, что дело не окончится без шума, я поставил войска под ружье и назначил отряд гренадер, который бы мог в случае нужды, поддержать меня, эта предосторожность оказалась не излишней: едва я переступил порог, как раздался со всех сторон крик: «Вне закона!..». Депутат Бигонне бросился на трибуну и с жаром требовал, чтобы я удалился. Одни теснились возле трибуны, другие взорами и грозными телодвижениями выражали, что мне готовится судьба Цезаря. Тщетно старался я заставить себя выслушать; злейшие враги мои, между которыми находились Арена и Дестрем, стали ко мне приближаться: (они, как говорят, были вооружены кинжалами) убедившись, что словами ничего нельзя сделать, я вышел наконец из этого собрания, кипевшего как бурное море, под защиту моих храбрых воинов.

Я только и ждал этой минуты, чтобы отмстить за множество перенесенных мною обид. Между тем Луциан, желая придать моему поведению по возможности законный вид, произнес речь к войскам, в которой объявил им, что представителям народа угрожают кинжалы бунтовщиков, и что он в качестве председателя, просить их содействия, для изгнания непокорных из совета.

На эту речь, которую он заключил обыкновенным восклицанием: «Да здравствует республика!» Солдаты отвечали криком: «Да здравствует Бонапарт!» Двадцать гренадер вошли в залу, и командовавший им и штаб-офицер предложил депутатам выйти вон. Прюдон, Бигонне и генерал Журдан сослались на конституцию, и, обратившись к гренадерам, стали упрекать их в неисполнении своего долга; солдаты, узнав Журдана, который еще незадолго перед тем водил их к победам, изумились и остановились в бездействии. Безделица могла уничтожить наше предприятие. Но тут Мюрат все кончил, объявив, что законодательный корпус распущен. Загремели барабаны, показались новые войска, и в одно мгновение зала, в которую ворвался целый батальон, была оставлена депутатами.

Старейшины узнали о случившемся от убежавших. Совету не было еще известно, чем кончится этот день, когда некоторые из числа пятисот явились и объявили о насилии, против них употребленном. Не беспокоясь об их участи, комиссия, едва за несколько минут составленная, только и ожидала этого известия, чтобы потребовать отсрочки законодательного собрания и образования временного консульского правления. Этот поступок был противозаконен: подобная мера должна была быть предложена советом пятисот. И потому закрыто было заседание на несколько часов, чтоб отыскать членов этого совета.

В 9 часов собралось в оранжерее достаточное число депутатов, и Луциан, объявив совет довольно полным, открыл заседание, Членов оппозиции почти вовсе не было, а малое число находившихся тут республиканцев было объято таким страхом, что ни один из них не осмелился произнести ни слова против различных сделанных тут предложений. Вскоре Шазаль предложил проект закона, составленного с согласия старейшин, который был поддержан всеми зачинщиками заговора, и единодушно принятого. Главные его статьи состояли в уничтожении Директории, в ссылке объявленных демагогами депутатов (в числе 61), в поручении исполнительной власти мне, Cийecy и Рожеру Дюко в звании консулов республики, в отсрочке законодательного собрания на три месяца и составлении двух временных комиссий из обоих советов, чтобы без замедления произвести в одной из них перемены, которые предполагалось сделать в органических, основных постановлениях конституции, а другой образовать гражданское уложение. Этот закон тотчас был утвержден старейшинами, и оба совета закрыли в 5 часов утра это долгое и бурное заседание, приняв клятву в верности от новых правителей Франции. В продолжение этой двухдневной борьбы жители столицы были совершенно спокойны. Привыкнув к политическим бурям и мало доверяя обещаниям свободы, которыми осыпали их демагоги, они радовались происшествию, обещавшему лучшее будущее. Никто не заботился о судьбе конституционной хартии, столько раз уже нарушенной и слишком слабой для обуздания духа партий, никто не сожалел о членах высших государственных мест, потерявших всю доверенность и любовь народа, и каждый напротив, казалось, ждал наступления лучших, счастливейших дней. Дворянство и духовенство, эти естественные приверженцы всякого правительства, приближающегося более к монархическому, видели в новом образе правления конец своим бедствиям; купцы — восстановление кредита; покупщики народных имений — обеспечение своей собственности; войско — конец поражениям; словом, все народонаселение ожидало нового века благоденствия и безопасности. Уничтожение ненавистных законов аманатства и вынужденного займа вскоре оправдали отчасти эти счастливые ожидания, и с этого времени во всех классах народа начала мало-помалу восстановляться доверенность, которая, казалось, навсегда была потеряна.