Генрих Жомини - Политическая и военная жизнь Наполеона

Моро удовольствовался в этот день тем, что под моим главным начальством командовал батальоном, с которым он и был направлен к Люксембургскому дворцу; эта роль согласовалась также дурно с ролью республиканца, которым выставлял он себя во многих случаях, как и с предложениями восстановления королевского престола, которые Бурбонам угодно было приписать ему в 1843 году.

По уничтожении советов они были замещены законодательной комиссией; сверх того, особенному комитету было поручено составить новую конституцию. Сийес одарил нас своим проектом великого избирателя, который имел бы право выбирать двух консулов и сменять их, в случае, если они дерзнут употребить во зло данную им власть. Один из этих консулов должен был управлять политикою и военным ведомством, другой внутренними делами. В самом этом подчинения общественного управления двум независимым друг от друга консулам заключалась уже нелепость: как будто внутреннее управление не имеет влияния на мир или войну, а победы, или выгодные договоры не касаются внутреннего управления государства? Но забавней всего был этот избиратель без власти и силы, имевший право руководствовать и сменять консула, командовавшего армией в полмиллиона.

Очевидно, что Cийес готовил для себя эти постановления; он полагал, наверно, быть этим всемогущим избирателем и управлять всем, без труда и ответственности со спокойствием каноника. Этот род далай-ламы не приличествовал такому воинственному народу, как французы; и еще менее народу, глубоко погрузившемуся во все бедствия неслыханной революции и внешней и внутренней войны, беспримерной в летописях истории.

Я выставил эти недостатки, и предложил избрать первого консула как верховного правителя и двух других, как совещательных членов. Предложение это было одобрено к большой досаде нового Ликурга, обманувшегося в расчете. По всей справедливости, первая роль принадлежала мне; и для избегания всякого соперничества я старался, чтобы товарищи мои были избраны не из военных и не из честолюбцев; мне удалось заставить выбрать Камбасереса и Лебрена (4). Первый из них был известный ученостью законовед, а другой просвещенный административный человек: оба люди деловые, но без сильной воли, словом точно такие, каких мне было надобно.

Министерство получило следующий состав: военным министром сделан был Бертье [в апреле этот портфель получил Карно, сдавший его обратно Бертье, по возвращении сего последнего из Италии]; министром иностранных дел Талейран, который был однако же назначен целым месяцем позже; я с ним еще не помирился за то, что он не хотел ехать в Константинополь, чтобы оправдать нашу египетскую экспедицию. Финансы поручил я Барбе-Марбуа и Годеню; морским министерством управляли попеременно Бурдон, Форфе и Декре; министерством юстиции Абриаль, а после Ренье; министерством внутренних дел сначала правил Лаплас, потом брат мой Луциан, сдавший его Шапталю (5); полиция не могла миновать неизбежного Фуше; важное место государственного секретаря, бывшее некоторым образом средоточием всех ветвей управления, было отдано Маре, соединявшему в себе способности государственного человека с познаниями дипломата, прошедшего революцию безукоризненно. Общий голос дал мне первое место в государстве. Сопротивление, которое мне противопоставляли, не беспокоило меня, потому что происходило от людей, не имевших веса в общественном мнении. Роялисты не показывались, видя, что их предупредили. Масса народа, убежденная в том, что революция нашла во мне надежнейшую поруку, имела ко мне доверенность. Я был могуч только тем, что сделался первым защитником созданных ей выгод; заставив ее идти назад, я бы поставил себя в положение Бурбонов.

В образовании моей власти все должно было быть новым, чтобы всякий род честолюбия мог найти для себя пищу; однако ж, в этом образовании не было ничего определенного. Теоретики, которые во всем ищут определительности, скажут, что это была ошибка; но, напротив, в этом то и было главное достоинство нового образа правления, который был не что иное, как диктаторство, скрытое под иными формами, и более всякого другого соответствовал времени перелома и переворота в порядке вещей. Быть может, я сделал бы лучше, если бы прямо присвоил себе звание диктатора; тогда каждый мог бы оценить мою власть, и это было бы лучше. Диктаторство имело ту выгоду, что не допускало делать предложений на счет будущего, могло остановить волнение мнений и устрашить неприятеля, показав ему твердую решимость Франции; но самое название оскорбляло еще слух и время для учреждения определительного порядка вещей еще не приспело.

Но, если я, по уставу конституции, был только первым чиновником республики, зато мой жезл был меч, страшнее сабли Скандербека (6). Трудно было согласить мои конституционные права с тем влиянием, которое давали мне сила моего характера и моя слава. Просвещенная часть народа, чувствовала это так же как и я; и потому дела не могли оставаться в прежнем положении; все само собой готовилось к переменам, которые должны были иметь целью силу и твердость государства.

Я нашел более ласкателей, нежели желал; передние мои были полны, и я нисколько не беспокоился на счет утверждения моей власти. Положение Франции внушало мне более опасений. Несмотря на возможность удачи, я посчитал нужным просить мира. В то время мне нетрудно было на это решиться; мир был бы для меня счастьем, а предшествовавшие бедствия произошли не от меня. Если бы я стал просить мира несколько позже, я бы унизился в общем мнении.

Питт отверг мои предложения, и сделал величайшую ошибку; потому что это мгновение было, может быть, единственное, в которое союзные державы могли с уверенностью заключить мир с Францией. Требуя мира, она признавала себя побежденной, а народы легко оправляются от всех бедствий, кроме необходимости склониться под иго превратности счастья.

Английский министр [Гренвилль] отказом своим заставил меня открыть себе обширнейший круг действия, и этим помог мне распространить владычество над всей Европой. Форма отказа была так же необыкновенна, как и самые причины его. Я обратился непосредственно к английскому королю; письмо мое осталось без ответа; а секретарь министерства иностранных дел написал Талейрану ответ, в котором говорил, что возвращение Бурбонов во Франции есть единственное средство для окончания беспокойств в Европе.

Странно было видеть, что правительство, которое, два раза договариваясь в Лилле, признавало республику и Директорию, впоследствии не хотело вступить в переговоры с правлением, более твердыми прославленным победами. Конечно, шаткое правление Директории более нравилось Англии, находившей свои расчеты во всех наших бедствиях.