Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

1965

Дорогой мой чиж,

Да я так и думала, что menuet не будет легким; он должен быть ядовитым, остроумным, hypocrite [334]и очень тонким grincement des dents à travers la gentillesse [335]. Мы это делаем часто в жизни, значит нужно суметь переложить в музыку, как иногда я делаю collage нежный и обработанный и вдруг ключик сломанный, или гвоздик, или обгоревшая спичка.

Сижу в ателье и пишу тебе, я утром провожу здесь три часа и после обеда три часа. Сегодня я не поднимусь даже завтракать, Herta и Валя идут купаться и принесут по дороге мне завтрак. Сначала я спала, как бревно, теперь уже меньше сплю и рада, потому что мысли и воображение начинают возвращаться, боялась, что окончательно высохла, должно, очень устала. Работа пойдет теперь, я так надеюсь.

«Серые краски будней» — так назвала Карская один из своих циклов примерно в 1960 году. Эти слова не несут никакой моральной, психологической или экзистенциальной нагрузки и отнюдь не говорят об унынии или печали.

Серое для Карской — это промежуточное состояние между белым и черным до их разделения, хаос, полный возможностей… Она сказала мне однажды о тумане: «Все серо, и вдруг мы видим, как появляется ветка или лист».

В своей парижской мастерской, она рассказывала мне о старом подмосковном монастыре, ставшем музеем. Там собраны иконы Андрея Рублева. Я попросил описать их.

— Они, — сказала она, слегка улыбнувшись, — почти серые.

Основное различие между Рублевым и Карской в том, что, через шесть столетий после него, она не нуждается в иконологии. Перед ней нет какого-либо совершенного образа, и она не может удовольствоваться никаким символом.

Движение, переход от одного к другому — или резкий отрыв — только это важно.

Мы часто вспоминали с Карской о других современных «непоседах», которых она хорошо знала: Анри Мишо, Тал Коат, Самюель Беккет, Жан Гренье — он так хорошо говорил о Тао, изначально неведомом пути, и о пустоте, в которой можно попытаться что-то увидеть.

2 октября 1971

Вот уже две недели, как я вернулся домой, пора дать о себе знать. Самая важная новость касается Степана. Он должен поехать на три года в Москву — работать там в качестве атташе по культуре. Еще не все окончательно решено (контракт еще не подписан), поэтому он ничего не написал. Но если он поедет, то уже в ноябре, а Анн с детьми присоединится к нему уже после Рождества.

У меня все по-старому. В последний день в Москве я с утра пошел погулять — вокруг Университета, по Ленинским горам (кажется, это так называется), а потом зашел, как обычно, пообедать в столовую в соседнем квартале. Очередь была только немного длиннее обычной, так как кассирша ушла на полчаса. А до этого, еще утром, я прошелся по магазинам и купил Ирэн платьице с красивой вышивкой и не очень дешевое. Правда, на витрине я видел другое, которое мне нравилось больше, но его не было в магазине, и его отказались мне продать.

Самолет вылетел с небольшим опозданием, но стоянка в Варшаве была сокращена, и мы даже раньше времени прилетели в Орли, куда Ирэн приехала за мной на машине. На деле, переход был даже более быстрым, чем я думал, занял несколько секунд, время, нужное, чтобы подняться по трапу в самолет. Он был почти пуст (15 пассажиров из Москвы до Варшавы), и прием был соответствующим. Мне даже разрешили на несколько секунд зайти в кабину к пилотам и немного поболтать с ними.

В воскресенье у нас был большой съезд по случаю крестин Венсана — собралась только семья, но это все-таки 17 человек.

Я снова начал свою погоню за временем (работа, дети, немного спорта — теннис два-три раза в неделю по вечерам; правда, сейчас сезон заканчивается, становится слишком темно). У меня даже нет времени читать… Жизнь настоящего кретина.

Я уже купил книги для вас. Кое-что, наверно, привезет Степан или мы пришлем по почте. Остальное вы получите после Рождества — у Анн в багаже будет много места.

Сам собою — нет, Божьим соизволением, — напросился, открылся второй путь. Давно перед тем, в декабре 1967, рвалась в Москву на переговоры со мной Ольга Карляйль, ей визы не дали — и тогда она попросила съездить в Москву туристом (а между тем — встретиться со мной) Степана Николаевича Татищева, молодого парижского славяноведа, тоже из второго поколения первой эмиграции. …Самовольное расширение, но оно не оказалось вредным, напротив, Степан еще много и много поможет.

Татищева пустили беспрепятственно, в Москве он сразу позвонил Еве — кого не знала она из русских парижан?! — и Ева привела его на встречу со мной… по пути, на улицах, в магазинах, уча его, как вести себя в ожидании слежки, и проверяя, насколько он храбр. (Оценила что: побаивается, но — пересиливает.) Сам предмет переговоров (вопросы наизусть, ответы на память) тогда казался важен, потом ничего важного из них не последовало, но знакомство — состоялось; и нескольким близким друзьям Татищев понравился: был мил и остер в разговоре, не напряжен от конспиративности, рассказывал забавно о левом перекосе парижского студенчества и всей интеллигенции… У Степана и язык русский хороший. И прямодушное лицо, и глубинная взволнованность Россией… Еще второй раз он приезжал туристом, мы виделись снова у Евы, опять без большого дела, но все более осваиваясь. Рождалось полное доверие…

И вдруг весной 1971 та же Ева принесла поразительную новость: Степан Татищев назначается в Москву французским культурным атташе — на целые три года! Невероятная удача, которыми мы не были избалованы… На три года — достоверный надежный постоянно действующий дипломатический канал, — не ждали мы!

Из писем января 1972

Moscou, Ambassade de France

Service culturel, scientifique et technique [337]

Дорогой Тятенька,

Ну, наконец, мы окончательно поселились — расставили мебель, повесили картины, Анна разложила белье и одежду по шкафам, и мы стали жить московской жизнью.