Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

1980

Жан Полян писал о ней еще в 1959 году: «Карская одновременно ведет две разные жизни… И я ясно вижу зачем ей это нужно: если можно вести две жизни, почему нельзя три? Почему не семь или не девять?» И почему не больше? — добавим мы. Этому драгоценному умению быть многоликими, а значит свободными и созидательными, даже когда мы счастливы или переживаем катастрофу, и притом оставаясь в самом обыденном, привычном нам мире, учит Карская.

Любая жизнь возможна, если действовать наперекор всему; если переступать — но не всегда — через мнимое благородство любых рамок и материалов; если быть верным истинным движениям своей души и случайным подаркам жизни, но не витать при этом в облаках высокопарных фантазий или абстракций.

Появление Полуночных гостей или Знакомонезнакомых, Писем без ответа или Серых красок будней; трогательное отношение к прошлому в Книге предков; размышления любимого ребенка (Били-Били); непрестанный протест против несправедливого забвения предметного мира в коллажах; несравненный пример, дикий и воинственный, кочевники в шатре Чингиз-хана, — не стоят ли за всем этим глубоко личные мгновения, переживания или алхимия Карской, которые нам дано навсегда разделить с ней, или отбросить, или погрузиться в них на какое-то время. Не забывая при этом неустранимых корней: Карская — русская, истинно русская. Она — русская частица нашей жизни, всего лирического в ней.

Когда вы рядом с Шестовым или Ремизовым, с Сутиным, Гончаровой или Поплавским, когда вы разобрались, где вы, то и другим легко разобраться. Я никогда не храню прошлое в памяти. Но Поплавский для меня — не «прошлое». Это то, что меня формировало, что сделало меня художником. Он, сам того не подозревая, был одним из моих учителей.

…Когда я слушаю своего сына или племянников, которые говорят о житейских неурядицах и проблемах, я их не останавливаю: значит им так нравится, значит у них есть какой-то свой сумбур. Ну и пусть… Не надо подражать другим. Надо делать, как вам бы хотелось. Даже если это плохо. Это единственная свобода, которую я признаю. И она дорого стоит нам — мир не много ее понимает.

Настоящая ценность совсем не в том, что окружает нас в видимостях. Она находится внутри нас, и настоящие художники ищут ее в своем нутре. Я, например, нахожу отклик в своих детских рисунках и думаю, что каждый — нет, не каждый, не каждый — находит основу своего творчества в раннем детстве. «Есть какая-то тайна, которую я узнаю», — думала я когда-то в молодости. И я узнала. И больше ее не узнает никто.

Иногда я вдруг осознаю: я стала слишком красива в своем искусстве, тревожно красива. Эстетична. Нет, мне это не подходит, мне тут нечего делать. Я это оставлю другим. «Состав земли не знает грязи» — сказал Пастернак. Именно «грязь» и может быть гениальна.

Что для меня творчество? Первым долгом, это искренность и полная свобода, чтобы узнать себя. А главное — сомневаться. Сомневаться — трудно. Но как только что-то становится легким — в любом, не только писательском или художническом деле — сразу нужно бросать и искать в другом направлении.

…Некоторые очень боятся смерти, самого процесса умирания. Я ее не боюсь. Мне только грустно за мои картины, но и то — какое это имеет значение: ведь мои отношения с искусством тоже изменятся. Исчезает ли что-нибудь абсолютно?..

Да, состав земли не знает грязи. Мы из земли вышли, в землю и уйдем.

Я ухожу, так ничего и не зная — не разрешив ни вопроса о смерти, ни вопроса о смысле жизни. Я поняла только одно: делать на Земле надо то, что любишь, и надо торопиться.

Дина Шрайбман, стройная и довольно миловидная, сумела себя поставить — Б. Поплавский уважал ее. Полагаю, что крестилась она добровольно, попав в русскую компанию. Четыре девушки-еврейки из Бессарабии приехали в Париж учиться и все вышли замуж [356]за безденежных русских. Дина, видимо, любила Поплавского, а он ее «жалел», считая, что любви на свете нет, есть взаимная жалость. Эту жалось я называла проституцией. Некоторые (сын Дины) считали, что Дина — это Тереза, но я не вижу ничего общего. Тереза — продукт мечты. Поплавскому хотелось встретить такую Терезу, и не привелось. Дина была вполне реалистическим человеком, хотела завести семью с Поплавским, поняла, что это безнадежно, вышла замуж за Татищева, но какая-то часть ее сердца всегда оставалась с Борисом Поплавским и после замужества. Дина была человеком сильным, суровым и с «малахольной» обморочной Терезой не имела ничего общего, на мой взгляд.

Дина крестилась, когда жила с Борисом Поплавским. Она снимала квартиру на крыше большого дома в том же бедняцком павильоне, где жили Поплавские, но Борис жил с родителями. Поплавский был очень привязан к Дине и приносил ей все свои любовные огорчения. Его увлечения до меня она, видимо, принимала с мудрым спокойствием. Году в 1933 она меня пригласила и долго убеждала, что «у Бориса много богатства любви». Делала она это по его просьбе, уже замужем.

Н. Д. Татищев жив. Был в то время шофером [357], долго ухаживал за Диной и воспользовался романом Б. Поплавского со мной, чтобы убедить ее выйти замуж за него. Был чудаком, но верным другом. Все, что мог, сохранил и опубликовал после смерти Поплавского.

Из писем 1981 года

Я узнала об американском издании «Флагов» и «тома I» и даже видела их у кого-то. Не знаю, должна ли я радоваться этому, и не пропадет ли из-за этого аппетит у Жоржа Нивы и у вас. Я хотела бы знать, потому что здесь идет работа и перепечатаны несколько дневников, отнюдь не лишенных интереса. Должны ли мы продолжать работу и передавать вам результаты или вам не до этого? Ответьте, прошу вас, пока еще есть время, я здесь и еще жива.

Только что нашла, наконец, письмо. Насчет Бориса Поплавского поняла, что заморское издание вас не слишком смущает. Тем лучше [358].

Женева

Милый Степан, поскольку за две трети моего здесь пребывания мы виделись лишь полтора раза, на остальное осталось полвстречи на ходу. А так как у меня нет определенного жилья, это будет еще труднее. Поэтому решила вам написать.

Моя главная задача — организовать канал для книг и т.д. — не выполнена. В основном из-за всеобщего равнодушия. Главное — написать, напечатать, дать перевести, а в Россию послать — пусть сама Россия беспокоится. После этого предисловия хочу знать, хочется вам или нет заниматься отсылкой книг и есть ли возможность. Я тогда за два дня наберу нужное и привезу вам. Подумайте и скажите прямо. Думаю, вы слишком заняты, но хочу подтверждения, и уже не буду приставать.