Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Из писем августа 1932

Бодрствовать при любимом всегда! Это замечательно. Почему бы нет? Это не «обязательство», не обязанность, а право, счастье.

Но «боюсь учить… Что я знаю?..» Христа. Все остальное — в лучшем случае шутка. Лишь здесь сохранение целостности своей жизни, а не прустовское распыление ее. Это распыление (раздвоение в N-ой степени) переживает Бобик, так как он занялся какой-то чепухой, вроде Каббалы, о которой без смеха серьезный христианин не может слушать. От измышлений Якова Беме меня, признаться, всегда тошнило. Тоже и от «оккультизма» всех видов. Приобретение космического чувства не дается игрою и книгами. Играть этим — большой грех; это, так сказать, добровольное, сознательное кощунство.

На это пошел Пруст. Как мог он, родившись в очень культурной среде, проглядеть Лицо? В этом должна быть доля собственной вины, нельзя все валить на упадочный век.

Всякий раз, как я тебе пишу, мне кажется, что до сих пор я все еще шутил, теперь начинаю говорить серьезно. Но я, кажется, говорил тебе и раньше, что лишь с Христа для меня начинается серьезное.

Ты читала советскую книгу Каверина «Художник неизвестен»? Там три персонажа: Архимедов (расшатанный), женщина (Эсфирь) и Шпекторов (уравновешенный, но довольно понимающий). Весь конфликт — точная копия нас, до детального повторения Эсфирью твоих фраз. (Есть в Тургеневской библиотеке).

Почему твое стихотворение «злополучное»? Оно мне очень нравится силой — но прошу не употреблять слово «проклятая» (жизнь). Это к добру не приводит. Этим словом злоупотребляла моя жена. Черновик этих стихов в одной из книг, которая была у тебя. Вообще нет проклятого, но благословенное; нет злополучного, но благое. Обнимаю.

Почему ты меня больше не называешь Котом?

Из писем августа 1932

Дорогой мой Николай!

Ты разве не знаешь, что ты есть ты, а Борис есть Борис, и так же и я, каждый — совершенно особое явление, носитель каких-то идей о возможностях правды. Почему ты незаметно для самого себя втягиваешься на опаснейший путь — желание метафизической победы над ним? То есть хочешь уничтожить его путь приближения к Христу. Пути разные, но все — пути. Не забывай, пожалуйста. Не старайся отлучить его от Христа. Это наибольшая жестокость. Все мы дети Христовы. А блудные сыновья — Христу ближе не потому, что они правы, а потому что они несчастны очень [119]. Пойми, что из нас он самый слабый и несчастный, несмотря на одаренность.

Николай, помни хорошо закон. Чем больше ты будешь ругать и осуждать Бориса, тем крепче ты меня с ним связываешь. Ради Бога, будь кроток.

«Счастье и право» — знаешь, это очень разное. Счастье — подозрительно. Ведь ты был счастливым хоть несколько дней с женой и все-таки как-то ее предал. (Ты прости, но это так. В момент вступления в брак человек берет на себя обязательство нести и беречь чужую жизнь. Как часто мы этого не понимаем. А обязательство не исполняем и что-то ломаем, предаем, потому что лишаем опоры).

Никогда в жизни не произнесу слова «проклятие», оно очень страшное. Принеси свой рассказ и это мое стихотворение, я даже его не помню.

Не обижайся, что я тебя называю Николаем, иначе было бы искусственно. Мы как-то «подросли» и стали взрослыми. Не значит совсем, что я отношусь к тебе неласково. Совсем не то.

Завтра (в пятницу), если ты свободен, можешь ли ты быть к 7.30 вечера в Тургеневской библиотеке, я приду туда, потом можем посидеть или же погулять. Если ты занят, то, может, будешь свободен послезавтра, тогда подожди меня в кафе на Maine, как в прошлый раз.

Из писем августа 1932

Вчера днем, пока меня не было, заходил на Toullier Поплавский, трепался с Мишкой и просил передать мне написать тебе.

Хотелось бы тебя повидать. Что ты делаешь в эту жару? Я блаженствую, принимаю часто души, загораю на биотерапийском балконе. Для того, чтобы жить, нужно иметь долю эгоистического сопротивления и вкус к своему типу, лишь умирающий полюбит одинаково всех.

Тема нашей переписки захватывающе интересна. Я говорю все время тютчевское:

А ты отвечаешь так:

«И верь мне, не люби слишком яркое солнце; пойдем, спустимся со мною в темную ночь».

Но так как я органически не могу расстаться с ярким солнцем, то только играю в ночь. До этого года я искренне был убежден, что Бодлер и пр. тоже только играли в черное солнце.

Дина моя родная! Сейчас вернулся и нашел записку не приходить, так как ты нездорова. Что с тобой? И можно ли тебя навестить завтра? Попроси твою сестру позвонить мне утром на службу (vaug 49–20), скажи ей, что ты хочешь меня видеть и пр.

Я весь день под впечатлением стихов Кнута:

и т.д., и т.д., — до этого божественного конца:

Я все время это пою. Хочу познакомиться с автором, очень.

Я знаю, что урегулирует мои отношения с Борисом: взаимное уважение, активно проявляющееся (в частности для него — в возможности моих встреч с тобой). Тогда вопрос о «первенстве» может отпасть.

В случае войны я решил проявить героизм, то есть отказаться. Не знаю, хватит ли энтузиазма. Пока говорил Мишке, которого страшно озадачил новой, непривычной для него точкой зрения.

Глаза. Жду звонка твоей сестры и надеюсь вечером видеть, р…

Сижу в стеклянной будке и прислушиваюсь к разговорам подчиненных (анекдоты Японской войны и пр.), потом рассказ одного из них о зарезанном им на днях голубе (самце) и как «урчит» все эти дни самка. Слушатели и рассказчик смеются. В их жизни были подобные случаи, и они радуются, что и другие существа страдают? Ужасно.

Все, даже самые простые твои слова мудры и глубоки. Напр., «относись ко мне как к младшему брату». Два брата росли и учились, потом старший ушел в мир, он приобрел довольно много познаний, но вширь, тогда как тот, который оставался дома, — меньше количеством, но вглубь. Через много лет они встретились опять, и потребовалось некоторое время, чтобы они опять вернулись к прежним отношениям. В первое время старший не то что коробил, а озадачивал иногда младшего налетом пыли, приобретенной в походах.