Анатолий Вишневский - Перехваченные письма

Ну, пока всего. Целую тебя, маму, Ирину, Ники, всех своих племянников. Пиши еще.

13 февраля 1933

Chessington Hall

Ты спрашиваешь, почему я редко пишу. На это ответ такой: я ужасно сильно переживаю сейчас реакцию, и это странное состояние, в котором я нахожусь часто подолгу, не дает мне возможности приняться за письмо. Мое теперешнее состояние делает то, что у меня сейчас открылась какая-то странная возможность понимать людей. Une force de double vue [169]и, благодаря этому, страшный апломб и уверенность в себе, каких я раньше не знала.

Моя мечта тут жить, именно здесь, в Англии, где, я считаю, неизмеримо больше возможностей, чем в Париже, и так уже переполненном русскими. Здесь они еще как редкость, и англичане с ними носятся. Климат убийственный, но я думаю, к нему можно привыкнуть. Мне кажется, нужно направить всю нашу энергию, чтобы соединиться и устроиться здесь. Ужасно грустно относительно Димика, а в смысле остального хорошо.

Из трех столиц мне лучше всех нравится Лондон, мы с Ники как-то провели день в нем, и мне страшно понравилось.

Ники переживает реакцию — он сильно утомлен еще. Он лечит зубы и часто бывает в Лондоне. Наклевывался урок ему, но не вышло. Здесь все страшно дешево и чудные вещи, но зарабатывать трудно. Если иметь тебе несколько хороших уроков, то чудно можно жить. Хороший урок оплачивается 5 шиллингов в час. Если иметь 3 часа в день, то, по-моему, вполне достаточно для хорошего существования.

Дети здоровы и веселы и, как цветы, выходят из-под снега, их нельзя сейчас насиловать ни в чем, и, по-моему, нужно до осени отложить мысль о школе.

Крепко тебя и Николая целую. Ирина.

P.S. Вчера ездили в церковь в новом автомобиле, купленном Вавой третьего дня, — Катя, Вава и я. Ники оставался с детьми. А днем приезжала Лили Кутайсова и катала детей и меня на своем автомобиле. Было очень хорошо.

18 марта 1933 Monte-Carlo

Comtesse Tatistchew

94 rue de Charonne, Paris XI

Милая мама

Не могла ответить сразу, так как не было свободных денег на марку и мучилась, что до сих пор не написала.

Очень трудное было время. Да, жизнь моя не легкая, и я живу только ради Димки и исполняю свой долг перед ним.

Всегда очень ценю всякое внимание и ласку по отношению к нему, чем больше ребенок видит ласки, тем лучше для него. Я так понимаю твое желание видеть Димку.

Я всегда хотела, чтобы между нами были дружеские отношения и потому в прошлом году написала, но это не вышло.

Я знаю, что бываю раздражительна, нервна и сейчас молю Бога, чтобы он мне дал силы пережить все.

Димка и я целуем. Софья.

Из записей февраля 1934

Не пиши систематически, пиши животно, салом, калом, спермой, самим мазаньем тела по жизни, хромотой и скачками пробужденья, оцепененья свободы, своей чудовищности-чудесности.

Бог жадно нюхает твой нестерпимый козлиный запах, восхищаясь глубиной зла в тебе, зная, что когда он превратит тебя в человека, дикая сила твоих пороков превратится в великолепие сияния твоей доблести. Il le sait parce que tu Lui as si longtemps résisté [171]. Он ведь тоже, как умная женщина, любит тех, кто его презирает, и презирает тех, кто его любит, эти всегда сидели дома и с ангельским идиотизмом исполняли домашние работы.

День прослоенный льдом Наташиного голоса в телефоне [172], который сразу остудил, расширил и опечалил мир.

Счастливая встреча вчера, когда я умирал от слабости и переутомления, но при Наташе, через облако смеха, вышел к дикой полноте жизни, когда мы толкались и жили грубой, счастливой полнокровной полнотой жизни в малиновом кафе (о, эти семь франков!), под граммофон, в стеклянной комнате, в избытке жизни и чувства, разорительном до утомленья. Раздражает меня, что я за весь день собираю всю кровь своего тела (так же, как деньги), чтобы растратить их в безумном избытке щедрости.

Переодел белье и на жопе приятная свежесть чистой материи. Выпустил фиолетовый воротник и с удовольствием посмотрел на себя в зеркало. Я вообще люблю на себя смотреть в зеркало, думая о том, как когда-то, до открытия гимнастики, я был узкоплеч и белесоват и как я теперь нравлюсь всем без исключения, и это несмотря на невроз. Так, сидя в кабаке, пробую свою власть на женщинах и, когда одна за другой уступают, успокаиваюсь.

Смотрюсь в зеркало: и это все пропадет? И жалость к себе растет, но странно, до известной точки, после которой входит мысль о «воскресении из мертвых» в полноте физической жизни после отрыва от всех блядств, особое наслаждение от своей силы и девственности — неподкупности, соединения животного пыла и холода, которое и покоряет. Люблю ходить в свежести этой власти, окруженный ею как облаком, думая о том, что будет, когда невроз окончательно кончится, и не удостаивать, истребив взглядом, подойти познакомиться.

Все больше, то есть в глубь идущее бешенство от дневника Наташи, и еще не знаю, переварю или «изрыгну» его…

Бедность художественной организации, вечные суперлативы к каждому встречному: «О мой князь» и т.д., отсутствие средних слов, фальшивая болотная неподвижность чувств на мертвой мерзлой почве. Но отсутствие, полное отсутствие желания любить и хотя бы раз перепрыгнуть через свой эгоизм, никакого желания очищения в любви, а только рабские фразы, от которых каждый раз вздрагиваю — скорее брезгливо, чем ревниво, и так больно понимаю, почему ей нравится «ССР» и тяжкая лапа всеми принятого отказа от свободы, — во всем этом есть неподмытая баба, целующая руку, которая ее только что побила.

Ах, Русь, Русь. Как мало в тебе силы, могущей сколько угодно лет или поколений носить свое золото в абсолютном холоде чужих краев, как англичане, которые никогда ни на каком острове не перестают быть англичанами. Мне поближе к печке, «в толпе укрыться», ибо жизни в себе на доисторической земле я найти не могу, мне на солнышко, слабая, мягкая физиология, налитая жизнью только временно, как член, налитый кровью, и поэтому тоскующая, что стареет, — и это в 21 год — и что лучшие силы уходят. Читая это, каменею от презрения и благодарю своих отцов, что они столько дали мне дикости, одиночества, каинизма, в грязную избу не лезу погреться, обещая приноровиться, приспособиться. Один в поле не воин. А я и Шаршун всю жизнь одни в поле. Только рабский народ, ничего не знающий о Люцифере, мог создать такую пословицу.

Благодарю за то, что, хотя мне 30 лет, я еще не помирился, не сдался, один в пустыне сужу народ свой и презираю его за рабство и жуликоватую дрожь в лице, которую в себе так знаю, в прошлом русский или рабский. Мужайся, душа моя, не из такого горячего теста, а из стали делаются доисторические герои, среди которых ты хотел бы жить, а без которых тебе довольно и Бога, и медленной верной весны, уважения ко всему в сердце.