Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Море было шире и бесконечнее, чем земля, у него не было берегов, и оно пугало своими размерами и непостоянством: его, как предупреждала Манлет, надо было остерегаться. Берег здесь, как по всему северу Франции, резко очерчен и огорожен высокими скалами. Они поднимаются вверх крутыми иссеченными вдоль и поперек столбами, а внизу, между ними и водой — кромка земли, покрытая их осколками и заливаемая в прилив водою: тут-то и водятся мидии — лакомство богачей и повседневная пища бедных. Сбор их не составляет труда и не занимает много времени: обшариваешь руками мокрые, покрытые водорослями камни и отдираешь от них моллюсков. Здесь резко пахнет йодом, так что с непривычки кружится голова, — потом к запаху моря привыкаешь, но оно не выпускает из своих объятий: укачивает если не йодом, то постоянной игрой солнечных бликов на водной глади. Они манят к себе, и вам хочется, по незнанию, пойти по ним, вслед за легконогим Христом, к тонкой нитке горизонта, кончающегося где-то в Англии. Франсуа, один из здешних приятелей Рене, которому не было и шести, грезил о далеких странствиях:

— Ты, когда взрослой будешь, пойдешь в дальнее плавание? Я пойду.

— Рыбу ловить?

— Нет. На рыбе много не заработаешь. Мне папа сказал: если за морем купить что-нибудь, а здесь в три цены продать, то разбогатеть можно. Ты хочешь быть богатой?

— Нет. Мне и так хорошо. Главное — быть честным. — Рене успела уже принять на веру слова бабушки и не хотела изменять им — постоянство, сопутствовавшее ей всю жизнь и больше всего ей в жизни навредившее.

— Это Манлет так говорит. Без денег плохо. Я на моряка учиться пойду.

— А я на земле буду жить. Человек создан ходить посуху. Иисус только по воде ходил — и то: было это или нет, еще не совсем известно…

Нам не дано знать будущего. Франсуа остался в деревне — только во Вторую мировую побывал в солдатах и оставил на фронте ногу: связанных с этим приключений и переживаний хватило ему на весь его век с избытком. Рене же отправилась вместо него в то самое дальнее долгое плавание, из которого нет возврата, потому что, пока вас не было, в ваших краях все так изменилось и преобразилось, что вы, вернувшись, не узнаете их: места те же, а самой страны нет — успело смыть волнами истории.

Пока Рене гостила у бабушки, Жоржетта не теряла времени даром: нашла на танцах второго мужа. Она была великая скромница и молчунья, но эти качества, как известно, производят иной раз на мужчин (на танцах в особенности) большее впечатление, чем иная женская болтовня и доступность; прежде всего это относится к тем ухажерам, кто настолько ловок и общителен сам, что полагает, что этих качеств ему хватит на двоих с избытком. Но для этого надо все-таки пойти на танцы, и поскольку женщине, подобной Жоржетте, это дается с трудом, то нельзя сказать, что она вышла замуж во второй раз без всяких с ее стороны усилий.

До войны Жан был моряком в Бретани, в войну служил в авиации. Обе эти профессии ему не понравились, и по окончании войны он решил не возвращаться к ним, а как многие победители, считающие, что мир лежит у их ног, решил строить жизнь наново, в соответствии с устремлениями молодости. Мечты тогда были проще наших — в юности он хотел быть строителем и теперь определил себя на стройку, а пока, в предвкушении любимого дела, веселился в Дьеппе с товарищами и тратил выходное пособие. Жоржетта молча, но верно подпадала под его обаяние, но какое-то время мялась и медлила: боялась нового неудачного замужества и заранее ревновала его к товарищам — этим она, как водится, лишь сильней разжигала своего воздыхателя. Наконец она поделилась сомнениями с дочерью — хотя в таких случаях уже не столько обращаются за советом, сколько, сами того не ведая, извещают о принятом решении и косвенно просят о помощи и поддержке. У Рене никого ближе матери не было — она отнеслась к ее тревогам как к собственным и обещала ей всячески содействовать новому браку и относиться к отчиму как к своему родителю. Это было для нее в одно время и просто и сложно: родного отца она в глаза не видела. Жан пошел ей навстречу. Понимая, что путь к сердцу матери лежит через ребенка, он начал обхаживать и дочь тоже: сводил на ярмарку, подарил ей конфеты и, главное, преподнес пару обновок, чем в особенности подкупил будущую падчерицу, которая до сих пор носила только перешитое, перелицованное и перештопанное. Жоржетта не тратилась на одежду — ни на свою, ни для дочери: боялась еще раз остаться одна без средств и откладывала каждую копейку; Рене поэтому долгое время смотрела на отчима теми глазами, какими встретила когда-то его подарки.

Жили они поначалу легко и весело, потом медовый год кончился — потекли послевоенные будни с их тяготами и неустройством. Победители оказались никому не нужны; более того, их, недавно державших в руках оружие, побаивались — они стали в длинную очередь за работой, жильем и хлебом. Жан нанимался в строительные бригады и ездил с семьей по парижскому региону — кочевая жизнь с ее вечными переселениями, наймом дешевых квартир и комнат, ссорами с хозяевами счастья в доме не прибавляла. Жан, поостывший и поскучневший к этому времени, начал утомляться, раздражаться и, главное — пить, иной раз — запоями. Пьяный, он делался нехорош, в нем словно просыпался некий противоположный ему человек, его на время подменявший. Жоржетту он не разлюбил, но к Рене начал придираться: пьяный в особенности, но и трезвый косился на нее и перестал с ней разговаривать — решил, что она главная причина его семейных неурядиц. Стало еще хуже, когда появился второй ребенок, его собственный. Семья приобретала новую конфигурацию, в которой для Рене не было места, по праву принадлежавшего ей прежде. Она мужественно переносила придирки, попреки, даже угрозы пьяного отчима — словно не слышала их: блюла обещание, данное матери, но сердце ее обливалось кровью. Ей было десять. Внешне это была та же немногословная, приветливая и невозмутимая девица, что раньше, но душа ее с возрастом обнажилась: она стала подвержена экзальтациям и восторгам и чрезмерно чувствительна к обидам и несправедливостям.

Она была старше Жанны на девять лет — разница в годах большая и для старшего ребенка опасная, потому что родители, сосредоточенные на меньшем, полагают, что старший уже достаточно взросл для того, чтобы вместе с ними опекать и пестовать младшего, а старший перед строгим ликом родителей несет в себе то же младенческое нутро, что и прежде: сам ждет ласки и предпочтения и тяжело переносит ущемление своих интересов и обиды, связанные с теснотою. Рене казалось, что у нее отнимают места, давно ею насиженные. Жили они в это время в крохотной двухкомнатной квартирке в Стене, городке под Парижем. Жан и Жоржетта занимали спальню, Рене делала уроки и спала на диване в большой комнате, которая стала как бы ее собственной. Колыбельку Жанны повесили вначале рядом с родителями, но потом, когда стала нужна детская кровать, ее поставили в комнату Рене и всем сразу стало тесно. Рене перешла спать в прихожую, где ставила каждый вечер раскладушку, но и здесь не было покоя: отчим часто возвращался домой поздно и пьяный, злился и толкал ногой шезлонг, загораживающий ему дорогу. Рене ждала его прихода и не засыпала, а он иной раз сильно задерживался. По ночам она таким образом странствовала, но и днем было не легче. У нее и прежде были обязанности по хозяйству: она чистила всем обувь, убирала большую комнату, ходила за молоком и хлебом — теперь же надо было еще и сидеть с младшей. Рене исполняла все безропотно: так было не в одной их семье — детей во Франции не баловали, и они все делали что-нибудь по дому. Беда была не в этом. Жанна подрастала, начала ходить и осваивать новые для себя углы и занятия и, как это часто бывает, во всем подражала старшей. У Рене были стол и книжная полка — ее, как ей казалось, неотъемлемое достояние, потому что никто, кроме нее, книг в доме и в руках не держал, но Жанна, видя, с каким усердием и гордостью садится сестра за свои учебники, требовала их и не унималась, пока ей не давали в руки книги и не снабжали карандашами. Над книгами Рене тряслась в особенности и стояла коршуном над сестрой всякий раз, когда та их «читала», но не могла видеть и того, как сестра тупит карандаши, любовно ею очиненные: тогда это было основное орудие школьника. Мать не понимала ее чувств, хотя и она опасалась, что младшая порвет или повредит школьные книги, а отчим и этого не боялся, а со скрытым злорадством потворствовал Жанне и запрещал отбирать у нее новые игрушки, так что дело доходило иной раз до слез и рыданий — сиюминутных или, чаще, ночных, отсроченных.