Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— Ну и пусть! Не надо! Мне ничего своего не надо! — горько твердила Рене, обливая слезами подушку. — Я, как Манлет, буду бедной и гордой!..

Но такие обеты легче даются, чем выполняются. Рене казалось, что ее хотят выжить из дома, и у нее были причины так думать: основательные или нет, этого в подобных случаях никто в точности сказать не может. Наверно, и Жоржетта была виновата, раз шла на поводу у мужа и не уделяла Рене должного внимания, но ее можно было понять: она жила теперь в вечном страхе, отбивающем всякое соображение, ей было не до детских обид и разочарований. Второй мужчина в ее жизни оступался — земля шаталась или ходила ходуном под ее ногами: в зависимости от того, насколько пьяным притаскивался он домой к вечеру. Алкоголизм во Франции в то время был таким же злом и бедствием, каким является сейчас в России, — страх Жоржетты был понятен и питался уличными примерами. Но она держалась и стояла стеною. Ее излюбленным и единственным оружием в борьбе за мужа и за сохранение домашнего очага оставалось безмолвное и неискоренимое крестьянское упорство. Она искала спасения в труде, боялась подлить масла в огонь, затеять роковую ссору, опрокинуть равновесие бешено вращающегося семейного волчка и потому не попрекала мужа, не устраивала ему сцен, но вела себя так, как если бы ничего особенного не случалось: поддерживала в доме образцовый порядок, какой бывает только в сельских хижинах, следила с почти религиозным усердием за сохранностью и опрятностью общей одежды и обуви и готовила так, будто каждый день звала к себе людей, хотя приходил всякий раз один муж, которого она и ждала себе в гости. Она прекрасно готовила — это было у нее в крови, как у многих француженок. Мясо было мастерски зажарено, подрумянено снаружи и сочно изнутри (и она каждый раз волновалась и тревожилась так, будто в первый раз его готовила), картофель во фритюре был доведен до необходимой солнечной кондиции, в тарелке обязательно было что-нибудь зеленое, так что в совокупности получалось нечто красочное и художественное. Продукты она покупала, как это делают тоже одни француженки: пробуя на цвет, запах и на вкус, чуть ли не залезая внутрь каждого и не забывая при этом не раз и как бы невзначай спросить цену и сбить ее до предела. Это и был ее ежедневный и безмолвный отпор судьбе, немой укор Жану, а заодно и дочери, которая так не вовремя обиделась на жизнь и тем только еще больше ее осложняла.

Все так, но Рене чувствовала себя брошенной. Да так оно и было по большому счету. Если перед крестьянкой поставить выбор между мужем и ребенком, она, с ее заскорузлым, веками обтесывавшимся умом, выберет мужа: без него семья разрушится, а дети — дело наживное. Жоржетта никогда бы не сказала этого вслух и даже не подумала бы ничего подобного, но на поверку так и выходило. Рене поневоле начала свыкаться со своим новым положением — постояльца в собственном доме, и в душе ее образовалась трещина. Из такого материала лепятся, с одной стороны, будущие бродяги, преступники и революционеры (в каждом случае надо разбираться: кто кого предал — они семью и Родину или те их), с другой — книжники и мечтатели, иногда — то и другое вместе: фантазии заменяют действительность. Рене полюбила школу и чтение, она берегла учебники как зеницу ока: любовно обертывала их, складывала в аккуратную стопку на столе, где всегда был такой же порядок, как у матери в доме, и уходила с головою в чтение. В книгах торжествовала справедливость, в них можно было укрыться от домашних бед и неурядиц, в вымысле она находила простор и никем не стесняемое поле деятельности. У нее были любимые герои и героини: из них первая — Жанна д'Арк, когда-то поведшая за собой мужчин на войну за спасение нации. Она часто воображала себя на ее месте — в железном панцире, с мечом и копьем, с хвостатым вымпелом впереди неровного строя рыцарей на конях в полной экипировке и стоящих за ними мужиков с дубинами. Но легко воевать в воображении с пришлыми завоевателями — трудней въявь с одним пьяным отчимом. А он, казалось, чувствовал, что она прячется от него в книгах, и пытался и там настичь ее. Его раздражала ее усидчивость.

— Гляди, снова за книги взялась! — Пьяный, он неотступно следил за ней, а она, послушно выполнив домашние обязанности, спешила к своим друзьям и союзникам и трепетно открывала их, готовая погрузиться в светлый мир нарисованного и написанного. — Завтра хочет всем нос утереть, лучше всех ответить! — злобился Жан, зная наперед, что ничего этим не добьется, и чувствуя, что натыкается в случае падчерицы на такую же непреодолимую стену упорства, что у матери. — Чтоб потом за работягами следить, их задания в книжечку записывать!

Рене и правда особое удовольствие доставляли хорошо выученные и бойко отвеченные в классе уроки. Учителя ставили ее в пример, не преминув напомнить остальным, что она из простой рабочей семьи и что это не помеха ее школьным достижениям. Но ей важны были не сами успехи (если она и гордилась ими, но втихую, молча), а то, что, отвечая урок, она как бы участвовала в акте творения, становилась на время создателем иного, справедливого мира: такова конечная цель всякого мечтателя. Это-то и выводило из себя отчима, который давно уже нацелился не на восстановление мирового порядка, а на его разрушение. Он решал, что Рене слеплена из другого теста, чем он и его семья и товарищи, что она вознамерилась выбиться в люди на его горбу и за его деньги, выучиться на помощницу эксплуататоров: в ней было нечто внушающее ему эти мысли и оправдывающее такие подозрения.

— У нас есть один, — объяснял он, встретив непонятливый взгляд Жоржетты, оторвавшейся на миг от шитья. — Конторщик! И слова простому человеку не скажет, нос задирает, тварь продажная, а перед хозяином лебезит как цуцик!..

Жоржетта понимала наконец, что он имеет в виду, но не принимала его слова всерьез. У нее были свои виды на дочку.

— Почему? Может, она учительницей станет? Будет детей учить.

Учительница была для нее воплощением и одновременно — крайним пределом образованности. Сама она за год приходской школы едва научилась писать и читать и завершила свое образование взрослой самоучкой, читая «Юманите», боевую газету коммунистов, которую приносил домой Жан. Другого чтения она не знала и знать не хотела и читала в «Юманите» все подряд: здесь на каждой строке клеймили буржуазных воров и мошенников, а она приговаривала: «Oh! salauds!» («Негодники!») и откладывала газету в возмущении — все в ней в эту минуту, кажется, кипело. Но негодование ее мало сказывалось на повседневной жизни и житейских устремлениях. Больше всего на свете Жоржетта хотела открыть свое дело. У нее была уже однажды собственная мастерская — ателье дамских шляпок. Жан как-то разбогател, получил деньги за разовую работу, а тут подвернулось горящее дело, которое продали за бесценок. Жоржетта, переняв от прежних хозяев двух работниц, не выходила из мастерской или ежеминутно туда бегала и постоянно пеклась о производстве. Если б жизнь снова не переменилась и не пришлось бы ехать за Жаном, она ни за что бы не рассталась со своим шляпным раем — да и сделала она это лишь после долгих колебаний между мужем и сбывшимися вдруг мечтами, а сделав выбор, всю жизнь потом вспоминала об ателье с грустью и сожалением. Для Жана ее «Oh! salauds!» было достаточно, чтоб считать ее своей единомышленницей: она его устраивала и такой (и такая, может быть, больше, чем законченная революционерка), но с Рене были иные счеты: