Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

Они договорились о времени встречи и на этом расстались.

Робер снимал другую квартирку: меньшую, чем раньше, но тоже возле Монмартра. Рене заходила к нему теперь довольно часто: накапливалось и давало о себе знать родственное чувство. Она привыкла к отцу, да и он встречал ее веселее прежнего: не выражал большой радости, но и не отгораживался от нее газетами. Теперь он видел в ней соратницу, что у иных заменяет или дополняет родительские чувства. Она, правда, не была его единомышленницей: к коммунистам он относился с теми же оговорками, что и прежде, но была политической союзницей. Он держал какое-то бюро рядом с новой квартирой, не говорил, что там делает, держал это в тайне и стал вообще немного загадочен. Кроме него дома была Люсетта. Гостей не было: Рене пришла раньше срока.

— Ну и как тебе коммунисты? — спросил отец. — Ты, я слышал, познакомилась с самой верхушкой. В «Юманите» ходишь?

— Это известно?

— А ты как думаешь? Кому надо, все знает. Какие у тебя впечатления?

— Сложно сказать. — Рене сама над этим думала, и в ней жили сомнения, удерживающие ее от принятия окончательных решений. — Они все время как в театре. — Она поглядела на отца и Люсетту, скрепляя выразительным взглядом недоговоренность своих слов, и затем объяснила: — Слишком громко говорят на митингах, чересчур весело вспоминают, как сидели в тюрьмах. Ощущение неестественности. Думаешь сначала, что это на людях, а когда видишь их ближе, в домашней обстановке, оказывается то же самое.

— Ты Кашена имеешь в виду? — Отец отличался излишней дотошностью.

— Неважно. — Она не любила переходить на личности. — Это общее явление… С русскими тоже не совсем ясно. — Отец весело хмыкнул, а Люсетта вспыхнула: она и до того точила на Робера зуб, а веселость его вконец ее разозлила. — Говорят о них, как слуги в пьесах об отсутствующих хозяевах: шепчут в сторону: «Ох уж эти русские!».. Дорио позволяет себе говорить без стеснения, но за это его, кажется, и не любят… — и глянула вопросительно: может, он что подскажет.

Отец пожал плечами, уклонился от разговора:

— Не знаю. Это ваше дело, внутреннее. — Видно было, однако, что он доволен дочерью: — Тебе, вижу, в рот палец не клади — по локоть откусишь… У вас там раздоры — поэтому они все такие взвинченные… Кто теперь за главного?

— Вроде Дорио, Селор и Барбе. — Рене начала следить за перемещениями в руководстве: без этого невозможно было разобраться в отношениях ее товарищей. — Был Трент — его сняли.

— Барбе за главного, — подтвердил отец. — Но это временно. Дорио под него копает, а под Дорио все прочие. Земля под каждым ходуном ходит. Хотя тот, кто действительно что-то значит, — важно прибавил он: он, видно, знал больше, чем полагалось простому профсоюзнику, да еще из анархистов, — на все плюет и делает свое дело… Что ты хочешь от легальщиков? Они же обречены на разыгрывание спектаклей. Послушаешь их: надо за оружие браться и громить мэрию или что под рукой окажется. А он придет домой, облачится, что твой буржуа, в халат и в ночной колпак, преспокойно ложится спать и забывает о том, что говорил на митинге. Они говорят: это для того, чтоб держать народ в напряжении — не сегодня-завтра вспыхнет восстание, все должны быть готовы взяться за оружие, но мы-то знаем, что это не так. И они знают. Вот и выходит балаган. А чтоб больше пыли в глаза пустить да совесть очистить, в тюрягу сходят: будет что рассказать и чем похвастаться. Все для дураков, Рене, и я вижу, ты на эту удочку не попалась. Раз спрашиваешь об этом.

— Мне надо решать, — объяснила она. — Если через год в высшую школу поступать, то, наверно, лучше повременить со всем этим.

— Да уходи совсем и навсегда!.. — Это вмешалась в разговор Люсетта: до сих пор она сдерживалась в присутствии Рене, а тут разошлась не на шутку. — Зачем тебе этот маразм?! За который никто не платит? — За время, что прошло с памятных уроков музыки, она ожесточилась, почерствела и подурнела. Ей было далеко за сорок.

— Начинается! — Робер отвернулся.

— А что ты можешь возразить на это? — враждебно сказала она ему. — Ты же сам все сказал! Может, ты к себе это наконец применишь? Сам же говоришь — балаган для дураков?

— У революционеров своя логика, — сказал Робер. — И разные бывают революционеры. Не одни только легальные.

— Я одного только вижу! И что за логика еще?! — взорвалась та. — Чтоб жена весь день работала, пальцы о рояль разбивала, а ты в своем бюро время проводил — не знаю, за кого ты там: за сторожа или за сводника!

Робер покачал головой:

— У тебя других фантазий нет? Я не хочу ни от кого брать денег, не понятно разве? — Он глядел с нарочитой веселостью. — Деньги — это кабала: сунь голову, тебе тут же хомут на нее накинут. А так все просят, одолжаются. Я анархист — мы денег не признаем, — еще и пошутил он.

— Признаешь только те, что я зарабатываю! Барон какой!.. Да что ты хоть там делаешь? — воскликнула она и обратилась к Рене как к свидетельнице. — Пять лет с ним живу и никак понять не могу!

— А тебе и не надо, — добродушно сказал Робер. — Существует конспирация.

— Чье это бюро, отец? — Рене уже понимала кое-что в этих делах.

— Было анархо-синдикалистов.

— А теперь?

— Тоже их. Только не платят. Денег нет, а к русским на поклон идти не хотят.

— Но кто-то платит за все? За аренду. Она высокой должна быть.

— Большая, — признал он. — Но не такая, как ты думаешь. Контракт до войны заключался — деньги, по нынешним понятим, мизерные, такими и остались, поскольку плата не изменилась. Но платить надо, а когда денег нет, то маленькие или большие — все одинаково… Я плачу — кто ж еще? — втихую пояснил он, будто Люсетты не было рядом.

— Видали! — вознегодовала та. — Он, видите ли, платит! Хоть бы ты чаще приходила, Рене, — может, я еще что узнаю! Это ты платишь, Робер? А может, я с моею подагрою?!

— Не ты. Есть и другие источники. Но после оплаты счетов ничего не остается, — признал он. — Что ж делать? — Он пожал плечами. — История — это такая дама: не любит, когда к ней пристают с неоплаченными счетами.

— Что?! — взорвалась его конкубинка. — Ты меня сегодня добить хочешь!.. Вот и женился бы на ней, на даме этой! Хорошая бы вышла парочка!

— С историей? Мы и так с ней помолвлены, — пошутил Робер. И чтоб не звучало похвальбою, прибавил: — Не я один. Она вон тоже. — И указал на дочь. — Мы оба с ней повенчаны.

— Христовы невесты! — не выдержала та. — Обоего пола! Не слушай его, Рене! Учись, получи какую-нибудь профессию — чтоб этих Альфонсов в глаза не видеть! Подальше от них держись и живи в свое удовольствие! Ты знаешь, что такое жить в свое удовольствие, Робер?

— Знаю. Только этим и занимаюсь.

— За счет других! Революционер чертов! Коммунист проклятый!