Мария Тортика (Лобанова) - Жизненный путь Христиана Раковского. Европеизм и большевизм: неоконченная дуэль

Встречи и откровенные беседы продолжались восемь дней. «Я приходил в комнату Раковского перед обедом, – писал Фишер в своей автобиографической книге. – Он говорил около двух часов, а я вел многочисленные записи, которые лежат сейчас на моем столе. После этого он шел обедать. Иногда я сопровождал его в столовую; люди глубоко кланялись и снимали шапки, потому что этот политический преступник в изгнании был наиболее известным и наиболее уважаемым жителем Саратова». [1197]

Беседы возобновлялись по вечерам.

Во время бесед в комнату Раковского часто приходили другие ссыльные и слушали беседы. Иногда Раковский покидал Фишера и уходил к своим единомышленникам, а затем возвращался около полуночи и возобновлял беседу. «Свежий, как юноша, 56-летний Раковский продолжал [беседу] после полуночи». В два часа ночи выключали свет, но Раковский зажигал свечу, и беседа шла и шла дальше. Лишь где-то около четырех часов утра бывший дипломат говорил своему собеседнику: «Наверное, Вам пора идти спать».

Раковский не скрывал крайних трудностей оппозиции, сообщил о полученной им (как раз во время одного из визитов Фишера) телеграмме К. Б. Радека, И. Т. Смилги и А. Г. Белобородова (в отношении последнего автор перепутал – речь шла о Е. А. Преображенском, а не о Белобородове), информировавших о «заключении мира» со Сталиным, признании своих ошибок, возвращении в Москву и призывавших Раковского присоединиться к ним. Фишеру было высказано решительное намерение не следовать этому примеру. «Сталин предал революцию», – заявил Раковский. [1198]

В другом месте своих воспоминаний Фишер в связи с провокационным московским процессом марта 1938 г. писал: «В 1929 г., когда я посетил Х. Г. Раковского в ссылке в Саратове, он мог покаяться в своем троцкизме и возвратиться в Москву, чтобы работать как реабилитированный большевик. Но он страдал в сибирской ссылке еще пять лет. На суде в апреле (Фишер перепутал месяц . – Авт. ) 1938 г. он признался, что был британским шпионом с 1924 г. Если он действительно был шпионом, почему же он не воспользовался шансом возобновить свою работу в Москве?» [1199]

Фишер вспоминал, что в комнате Раковского находился огромный сундук, полный писем и других документов. «Я был изумлен, что ему удалось взять в Саратов секретные протоколы англо-советской конференции в Лондоне в 1924 г. Он имел потрясающую память и по памяти мог воспроизвести основную часть документов». [1200]

Когда же он не мог найти какой-то документ, он шел в соседнюю комнату, будил жену, и Александрина послушно поднималась и исправно находила искомый материал. [1201]

Вскоре в США вышли книги Фишера о советской внешней политике, в которых, в частности, содержались рекомендации об установлении дипломатических отношений с СССР. Немало страниц в них было посвящено дипломатической деятельности Раковского. Помимо этого, в книгах были воспроизведены многие документы из его личного архива. В предисловии к своей фундаментальной работе Л. Фишер писал: «Автор нанес специальный и продолжительный визит Раковскому в его ссылке и получил от него интересные материалы, переписку с британскими рабочими лидерами и выдающимися публицистами, а также выслушал ряд тезисов, серьезно характеризующих англо-советские отношения». [1202]Раковский прочитал работу Фишера в рукописи, сделал замечания, за которые автор выразил ему глубокую благодарность. [1203]

В значительно более поздней работе Фишер вновь уделил немалое внимание Х. Г. Раковскому, который произвел на него неизгладимое впечатление. Впрочем, Фишер, как и ряд других авторов, необоснованно приписывал Раковскому принадлежность к политическим сторонникам Троцкого уже с 1923 г. [1204]

Через много лет, в 1968 г., Л. Фишер передал французскому исследователю биографии Раковского Ф. Конту три свои записные книжки, содержавшие впечатления от бесед с Раковским, а также находившиеся у него подлинники писем Анатоля де Монзи Раковскому. [1205]

Между тем положение оппозиции становилось все более критическим. Ее участник Е. Б. Солнцев, бывший слушатель Института красной профессуры истории и экономики, а позже работавший экономистом в советском торговом представительстве в США, который переписывался с Л. Д. Троцким, [1206]в июне 1929 г. обратился к Раковскому с письмом, в котором ставил вопрос о коллективном возвращении в партию как средстве задержать распад оппозиции. В письме говорилось: «То, о чем я писал Вам месяца два назад как о возможной перспективе, стало фактом. Катастрофа разразилась. Господствующее настроение – паника и растерянность, поиски индивидуальных выходов из положения… Полное идейное и моральное разложение, никто больше никому и ни во что не верит. Создалась обстановка взаимного недоверия, групповых отчуждений, взаимной отчужденности и изолированности. Каждый боится, что его предадут, что другой забежит вперед, поэтому каждый сам стремится забежать вперед, чтобы не запоздать, чтобы самому по спинам других проскочить в партию. Прорваны все плотины».

Это письмо было перехвачено ОГПУ и частично приведено в статье Е. М. Ярославского под выразительным названием «Об одном похабном документе», опубликованной через некоторое время в «Правде», а вслед за этим в более полной версии в журнале «Большевик». Можно при этом предположить, что само письмо было инспирировано ОГПУ с целью стимулировать разложение оппозиции, которое действительно уже имело место. Публикуя этот материал, Ярославский, а вслед за ним зарубежный «Социалистический вестник» давали также информацию о том, что Раковский будто бы после получения этого письма обратился в ЦК ВКП(б) с ходатайством о возвращении в партию. [1207]Слух этот оказался ложным.

Но в целом оппозиция в значительной степени была дезориентирована. Каменев убеждал Троцкого в необходимости предпринять шаги для восстановления в партии. Вслед за первыми капитулянтами о прекращении оппозиционной борьбы заявили Серебряков и И. Н. Смирнов. 13 июля 1929 г. в «Правде» появилось то самое покаянное заявление Преображенского, Радека и Смилги, которое Раковский показал Фишеру. Они декларировали отказ от своих подписей под оппозиционными документами и от оппозиционной деятельности, унизительно просили вновь принять их в партию.

Х. Г. Раковский, несмотря на противоположное мнение Фишера, вначале колебался. О его мучительных раздумьях, некоторой дезориентации, определенной склонности согласиться с тем, что сталинская группа стала на более правильный с точки зрения оппозиции путь, и в то же время о сохранявшемся его недоверии к высшей партбюрократии свидетельствовало письмо Радеку от 21 мая 1929 г. Здесь говорилось, что тот поворот, который происходит в верхах, не следует недооценивать, но его нельзя и переоценивать, как это делал Радек вместе со Смилгой и Преображенским. «Проделывая известный сдвиг влево в своей политике, центр предпринимает все зависящие от него мероприятия, чтобы удержаться как в партии, так и в Коминтерне на данной стадии. Хотя в печати борьба ведется преимущественно против правых, решительное острие его борьбы направлено против левых». Не исключая дальнейшего сдвига влево, Раковский полагал, что возможны непредсказуемые варианты, а реальную жизнь нельзя уложить в схематические рамки. Он допускал возможность сближения центра (то есть сталинской группы) с левой оппозицией, хотя видел препятствия к этому в бюрократическом характере центра и идейном наследии этой группы, в течение многих лет втискивавшей партийную мысль «в китайские каблучки». [1208]