Вернон Кресс - Зекамерон XX века

— Везли нас в закрытых вагонах, — рассказывал он, — конвой почище овчарок — власовцы, они к нам хуже относились, чем немцы. От нечего делать стреляли на станциях по вагонам, то и дело ранили кого-нибудь. Трое суток без воды. Хлеба дали только по буханке на четверых, всухомятку. Уже где-то в Баварии пошел слух, что везут в Дахау, в эшелоне были одни командиры… И вдруг бомбежка! Попало, видно, в паровоз и первый вагон, там собак держали. Наш вагон под откос полетел, кто орет в темноте — ночь безлунная, кто за двери дергает. Не знаю как, но они открылись! Тут мы не зевали, выскочили и — в кусты! Кругом лес, мы углубились, бежим. Боимся, что вот-вот догонят собаки, но их не слышно. Конвоиры окружили лес и с обратной стороны идут цепью. Тут и там, где громко, где шепотом, русская речь, брань, очереди. Из других вагонов тоже выскочили, лес кишит людьми, одни русские прячутся, другие их бьют…

— Как ты уцелел? — поинтересовался, протягивая Ковалевскому сигарету, высоченный Журавлев, красивой фигурой которого любовались все врачи и медсестры, когда я с ним рядом лежал в ОП.

— Я влез на дерево, — засмеялся Ковалевский и прикурил. — Подо мной власовцы собрались, спорят, куда идти, ругают собаковода.

— Верно, — отозвался Журавлев. — Собак полагалось возить в последнем вагоне. Мы до самого утра шарили по лесу!

— Ты что, разве?.. — Юра подозрительно стал разглядывать своего бывшего охранника, потом махнул рукой: — Под одну гребенку!..

— Ну да! Нам за это влетело! Начальника конвоя разжаловали в шарфюреры. Кроме убитых и раненых недосчитались тридцати человек.

— Вот так-то! Одним из них был я! Ушел на юг, сел в товарняк с двумя хохлами, думали, попадем в Швейцарию. Едем-едем, вдруг нас загоняют в тупик, мы ходу из вагона и в лес… Тут поняли, что не в Швейцарии мы, а где-то южнее. Оказалось, в Италию приехали. Вечером вышли к деревне, украли початки кукурузы и назад в лес. Так питались с неделю, потом к партизанам попали…

— А оттуда в Россию?

— Да нет еще… Лес вокруг был полон бежавших от немцев итальянских солдат — Италия капитулировала, и за ними фрицы гонялись. Дня через три цапнули меня и повезли в… Венецию! Там держали нас на баржах, прямо в лагуне. А когда повезли в Милан, я спрыгнул с поезда, окно было плохо закрыто. Через день меня снова поймали, я сказал, что бежал из Германии, обо всем остальном умолчал. Они послали меня обратно, работать на восстановлении Дюссельдорфа. А тут — американцы! У немцев все уже было вверх дном. Они вывели нас раскапывать людей из бомбоубежища под развалинами. И опять — сирена. Конвой загнал нас в подвал, и больше мы его не видали. Отбоя не было, мы просидели всю ночь, а потом с товарищем, был такой Фоменко, решили выйти на свой риск, были очень голодны и думали организовать что-нибудь. Выползли, смотрим — на улицах ни души. Идем дальше, вдруг Фоменко кричит: «Американцы пришли!» — и нагибается. Тут и я поверил: на тротуаре полсигареты валялось, а разве кто другой, кроме американца, полсигареты недокуренной выбросит? Навстречу нам джип, негр пулеметом на нас: «Эй, хендс ап!» Мы подняли руки, я ему: «Мы рашн призонерс» и показываю на спине намалеванные черно-белые, как мишень, круги. «О'кей, кам он, рашн!» Посадил нас в джип, и мы выехали из города, к нему в часть; Показали нам баню, дезинфекцию, вымылись как следует. Выходим в чем мать родила и просим: дайте, мол, нашу одежду. Собралось их человек десять, угощают сигаретами, смеются. А мы, голые, курим, спрашиваем: «Вещи наши где?» Повели нас за баню — на бетоне лежит кучка пепла. Мы, говорят, ваши костюмы сожгли, дадим другие. Притащили американскую форму, ботинки, два автомата — и стали мы опять солдатами!

Нас было пятеро на джипе и станковый пулемет, так я воевал до конца… Ну и жизнь! Пешком никуда, кроме кабака, дисциплины никакой, у нас сержант командовал, ездили из города в город, иногда строчили из пулемета, когда видели немецкого солдата, а в основном — пьянка! Один раз выпили в ратуше, не помню уж в каком городке, а когда вернулись — нет пулемета и все скаты порезаны. Но у них на это не очень смотрели. Если у кого-нибудь машина выйдет из строя, наклеет на ветровое стекло талон — техпомощь отремонтирует и доставит в часть, а мы по другим машинам, пока нашу чинят. Потом среди нас появились офицеры — в американской форме, но погоны русские. Я тоже получил свои четыре звездочки, и в один прекрасный день, война уже кончилась, нас еще никуда не отправили, иду я по кельнской улице, а навстречу мне мой бывший рапорт-фюрер из лагеря, в штатском понятно, но как мне не узнать собаку — сколько людей погубил! Припас я к тому времени новый вальтер, выхватил и бац! бац! его прямо на месте!

Меня в комендатуру. Я рассказал, в чем дело, к тому времени стал неплохо говорить по-английски. Но они очень возмущались: сейчас, мол, уже не война — и отправили меня к нашим. В Магдебурге высадили из эшелона, перешли мост, и первое, что услышал: «Положите вещи!» У меня был брезентовый мешок с личным добром, как у всех американцев. Потом посадили в бранденбургскую тюрьму и допрашивали. Я все рассказал, как было, но куда там! Они, естественно, быстро разобрались, кто я, но все напирали на мое происхождение, дескать, в плен пошел по своей воле, хотел в России старый строй восстановить… Судили. И дали червонец.

Старая схема! Тот же срок был и у Журавлева — власовца!

Вернувшись после карцера на участок, я узнал, что Шилова, который так и не пришел в сознание, увезли в Магадан. Титов отделался сильными ушибами. Такое событие, понятно, не могло пройти незаметным для техники безопасности. Только я пришел, хромая, в контору, как появилась Нина Осиповна, а с ней еще женщина — маленькая круглая блондинка с громким голосом, обе в горняцкой форме. Блондинка, жена Браунса и главный обогатитель рудника, шумно приветствовала Антоняна, которого знала по курсам горных мастеров, где он занимался первое лето, а она читала геологию. Я никак не мог понять, что ей, обогатителю, работавшей на приборах и на фабрике, нужно у нас на горнорудном участке.

Нина Осиповна допрашивала меня о несчастном случае с Шиловым, я все подробно описал.

— Вы уверены, что никто этого не подстроил?

— Да вы что, Нина Осиповна! Никто заранее не мог знать, куда мы пойдем, где сядем. Блок старый, весь в инее, мы бы заметили следы! Просто долго сидели, курили сигары, наверно, повысили температуру… вот и обрушилось!

— Хорошо, сейчас сходим туда. Антонян, покажите нам вашего знаменитого Бергера!

Вот оно что! Нина Осиповна — по делам, а Маша Брауне, конечно, пришла из любопытства, посмотреть на известного сердцееда! Но Антонян театрально развел руками:

— Очень жаль! Только что поднялся наверх, в карьер! — И он бросил на меня конфиденциальный взгляд, дескать, понял! Дверь раскрылась.