Борис Вальбе - Помяловский

Несомненно, здесь Помяловский объясняет и свою личную ненависть к «подчищенному человечеству», вызванную теми эмоциями, которые породила в нем бурса. Оттого, впоследствии, в 1863 году, в период наступавшей реакции, убедившись, что «в жизни та же бурса», Помяловский вновь стал остро переживать ту же тоску и апатию, какие столь мучили бурсака Карася.

В характере Карася Помяловский показывает те черты, которые делают его восприимчивым к правдоискательству, к заступничеству за угнетенных, к усвоению своим умом всего, что непохоже на «казенную науку», «долбню» и т. д.

И в таком направлении развиваются духовные интересы Карася.

Как бы то ни было, но по этому очерку о Карасе можно судить, во-первых, в каком аспекте Помяловский дал бы своего современника, освобождающегося от бурсацкого варварства. Этот «современник» был бы, конечно, представителем «цвета бурсацкого юношества», уже в семинарии приобщавшегося к передовым идеям своего времени.

Он был бы показан в период брожения идей и возникновения в его душе «столбовых вопросов», увлечений литературой, влияния на него запрещенной книги Фейербаха, расставания со всякими мистическими и метафизическими категориями и вступления на путь «честного отрицания».

Нужно думать, что таков был сюжет задуманных, но не осуществленных очерков.

Необходимость создания такого произведения признавал А. П. Чехов.

«Что писатели дворяне брали у природы даром, — писал Чехов в одном из своих писем, — то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего, ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая».

Таков был бы путь Карася к Фейербаху и честному «трудовому» атеизму — именно такой сюжет завершил бы «Очерки бурсы».

Не обличительный очерк, а жанр автобиографической повести, нашедшей потом свою замечательную форму у Горького, заложен был в основу «Очерков» Помяловского о бурсе. Тут надо помнить, что Помяловский, как и Добролюбов, всегда с некоторой иронией говорит о ходком тогдашнем обличительном очерке (Череванин саркастически осмеивает очерк как простую судебную тяжбу).

Художественный очерк, в отличие от обличительного, отмечен серьезной познавательностью действительности и художественным воспроизведением жизни. Элементы такого художественного очерка входят и в «Мещанское счастье» и в «Молотова» и др. Вспомним хотя бы страницы «Молотова», посвященные институту, где учится Надя Дорогова. Сочетание такого очеркового материала с чисто повествовательным жанром — основа нового революционного демократического романа 60-х годов. Художественный очерк 60-х годов отличается показом социально-бытовых укладов через конкретные характеры, через определенную галерею типов.

Всего этого, конечно, не было в обличительном очерке. И до Помяловского в 50-х годах появлялись книги очерков, рисовавших мрачными красками порядки в духовных учебных заведениях. Такова была анонимная книга священника Беллюстина «Описание сельского духовенства» (изд. за границей), которую, кстати сказать, защищал Н. А. Добролюбов. Таковы были книги проф. Д. И. Ростиславова (изд. в Лейпциге), также изобличавшие порядки этих «вертоградов науки». По целеустремленности своей «Очерки бурсы» несомненно родственны работам Беллюстина, Ростиславова, Морошкина и др. Линия «Очерков» берет свое начало, конечно, у этих авторов, а не у Гоголя и Нарежного, не в их изображении бурсы (критика всегда именно у Гоголя и Нарежного ищет генезиса «очерков» Помяловского). «Очерки бурсы» тем именно и отличаются, что чисто обличительный материал своих предшественников Помяловский облек в художественный показ типов и характеров. Он создал эту незабвенную галерею бурсаков в их живой повседневности, со всеми их жуткими играми, воровством, деспотизмом. Большой художественной правдой прозвучали эти жизнеописания бурсы. Все эти Тавли, Аксютки, Гороблагодатские, с их колоритнейшим словарем — так и видны до сих пор во всех деталях. В этом смысле до Помяловского не был изображен этот «участок жизни» так правдиво, обнаженно. Оттого все последующие попытки изображать бурсу бледнеют перед мастерством Помяловского. Бурса, как социально-педагогическое явление, связана только с именем Помяловского. Критики-педагоги недаром считают Помяловского величайшим заступником детей в русской литературе, отмечая в его творчестве обширнейшую педагогическую психологию и потрясающие картины русского педагогического безобразия. Этими глубоко правдивыми картинами уродливого воспитания, проникнутыми таким глубоко скорбным пафосом педагога и поэта детской и юношеской души, Помяловский возродил у нас традиции Диккенса. Читая у Помяловского о детях и царской школе, вспоминаешь диккенсовские страницы о Давиде Копперфильде, Домби, Оливере Твисте, Николае Никльби и о том безобразном воспитании детей, которое Диккенс бичевал в тогдашней Англии.

Недолго пришлось русскому обществу 60-х годов жить в атмосфере надежд на общественные реформы. Царь Александр II и его правительство скоро открыто показали свои волчьи клыки. Тюрьмы и крепости стали заполняться уже в конце 1861 года революционным студенчеством. А в 1862 году правительство сняло с себя всякую маску и вступило на тот путь провокации и палачества, которыми романовская династия пользовалась до конца своих дней. Грандиозной провокацией того времени были знаменитые пожары, вспыхнувшие в Петербурге в мае 1862 года. В течение пяти дней выгорело несколько кварталов. Улицы были переполнены лишенными крова и пищи. Пошли толки о виновниках поджогов. Отравленная сплетня сумела создать миф о студентах, как главных поджигателях. Газеты, и не только реакционные, но даже умеренно-либеральные, подхватили эту версию. Чернь поддалась на веру, и среди нее возникали погромные настроения. Это сказалось уже 31 мая во время церемонии по поводу объявления приговора (4 года каторжных работ) на Мытной площади по делу В. А. Оберучева, бывшего офицера Измайловского полка, сотрудника «Современника» и любимца Чернышевского (Оберучев обвинялся в распространении революционных прокламаций «Великорусс»). Вокруг стоявшего на эшафоте Оберучева раздавались дикие крики и требования отрубить преступнику голову, наказать кнутом или повесить на позорном столбе вниз головою. Дошло до того, что даже такой видный либерал, как Кавелин, и тот поверил, что пожары — дело революционной группы. Поворот к реакции начался открыто. Переход из круга либералов к матерым реакционерам происходил большими группами и совершенно беззастенчиво. В стране было объявлено военное положение. Жесточайшие репрессии посыпались, как из рога изобилия. На восемь месяцев были закрыты журналы «Современник» и «Русское слово», совсем прекращен «День» И. С. Аксакова, выработаны были драконовы правила о печати. Затем последовали аресты Н. Г. Чернышевского, Д. И. Писарева и выдающегося деятеля революционной организации «Земля и Воля» Н. Серно-Соловьевича, и многих других., Закрылись воскресные школы, народные читальни, шахматный клуб и литературный фонд. В этой открыто надвинувшейся реакции позорнее всего было поведение так называемых либералов, их лакейство перед правительством, их открытая клевета на революционеров и в частности на Чернышевского. Либеральные писатели, стали застрельщиками того мерзкого похода против Чернышевского, который привел к его аресту, гражданской казни и политической его смерти.