Борис Вальбе - Помяловский

Весной 1862 года Николай Герасимович перебрался на дачу, на Малую Охту. Там, в уединении, он обдумывал содержание своего нового романа «Брат и сестра». Здесь он набросал несколько отдельных сцен и в то же время писал продолжение «Очерков бурсы». Сохранился еще поныне дом Корепова, где жил тогда Помяловский и с ним его мать и ее семья.

Малоохтенские старожилы с гордостью поныне рассказывают, что в этот дом Корепова ездил к Помяловскому «гулять» Некрасов и др.

Теперь дом уже ветхий, и большая комната в шесть окон разделена на несколько узеньких комнатушек.

Между прочим, нынешняя хозяйка этой квартиры, отец которой дружил с Николаем Герасимовичем, рассказывает, что в «зале» Помяловский принимал только гостей; писал же он только на чердаке. В этом же письме к Полонскому, относящемся к 1862 году, где Помяловский рисует себя «помяловщиной», «новопереселившимся американцем», «финдляем», он пишет: «Ловил рыбу, поймал шесть ершей и съел их, добираюсь до голубей, что поселились на церковной колокольне».

Но решающим фактором биографии Помяловского за этот период был усилившийся его недуг.

В истории русской литературы XIX века в этом отношении нет более трагической фигуры.

Никто в русской литературе не описывает так проникновенно мук погибающих от пьянства, как это сделал Помяловский в «Брате и сестре».

В этом романе имеется много страниц, посвященных этому столь могущественному на Руси пороку, в борьбе с которым оказался сраженным такой физически и духовно-крепкий человек, как Николай Герасимович. Незабвенны страницы, посвященные здесь бессильной борьбе Частоколова (героя романа) с «зеленым змием», они облиты, несомненно, кровью сердца самого Николая Герасимовича. В этом легко убедиться, сличая эти страницы о Частоколове с авторскими лирическими отступлениями в романе, а также теми местами писем Помяловского к А. Н. Пыпину и Я. П. Полонскому, где он рассказывает о той пропасти, в которой он очутился из-за пьянства.

«О, препоганая мать-природа, зачем ты создала мать-сивуху — чтобы тебя насквозь прошло! О, святорусский народ — брось пить, — я один из бросающих. Правда, все великие люди пили (по Гервинусу), отсюда следует, что ты великий народ, народ-пьяница; Но будь трезвым великим народом!.. Великий русский народ, расшиби ты поганую посуду с поганой сивухой; наплюй в окна кабаков и в рожи их производителей! Отрезвись — и пой хоть ту же унылую песенку, какую пел до сих пор, только не спьяна! Но чую, чую взбешенной душой, что это все напрасно написано: доктор не вылечит певчего. Значит, так тому и быть, на роду что ли нам написано это?.. Проклятая жизнь и проклятая ты, природа!.. Чую, что смерть идет ко мне быстрыми шагами. Итак, много ли нажил?

— О, проклятая жизнь».

Это лирическое авторское отступление писано, очевидно, Помяловским в момент «недуга», в сознании безысходности болезни, разрушившей все его огромные литературные планы.

Николай Герасимович ясно видел те губительные перспективы, которые его ожидают. Об этом он открыто говорит в своих письмах. Тщетно старались спасти его друзья, в особенности поэт Я. П. Полонский, он ухаживал всячески за Помяловским, приютил его одно время на своей квартире и всячески старался отучить его от пьянства. В трезвые минуты Помяловский — по отзывам его друзей и знакомых — был обаятельнейшей натурой. «Роковая страсть, пишет А. Ф. Пантелеев, — не всегда владела им; даже в последние годы выпадали иногда целые недели что он преодолевал ее. И тогда, — что это был за удивительный человек».

Помяловский мучительно переживал свой недуг. Он неоднократно возвращается поэтому в «Брате и сестре» к образу алкоголика, подходя все же к нему без всякой мелодраматической чувствительности, какой много, скажем, у Достоевского в изображении Мармеладова из «Преступления и наказания». И здесь Помяловский подводит прежде всего социально-психологическую базу. Именно с этой точки зрения объясняет он своё влечение к алкоголю.

«Бурса проклятая измозжила у меня эту силу воли и научила меня пить. Потом в жизни обстоятельства вышли скверные, наконец, привык… А множить еще хочется, работы впереди много, силы еще есть во мне; но они пропадут, если не остановиться вовремя… Тяжело мне. Что делать? Или, в самом деле, пропадать надо? Рыдания его усилились и перешли в конвульсивный припадок». (Н. Благовещенский).

В упомянутом нами уже письме к Я. П. Полонскому от 1862 года Помяловский относит начало алкоголизма к семилетнему своему возрасту. Любопытны эти строки:

«По выходе из бурсы я столкнулся с добрыми и умными людьми. И понял всю гадость прежней жизни и угрызений совести по случаю, в котором я нисколько не виноват. Я ободрился, бросил пить, работал усердно и, наконец, довольно удачно выступил в литературе. Все улыбалось впереди, и я не думал, что придется поворотить на старую дорогу, а пришлось-таки. Этот поворот случился два года назад. В продолжение всего нынешнего года я был в состоянии полупомешанного. Характер мой изменился; прежде я пил — теперь пожираю водку, прежде отвергал религию — теперь кощунствую; не терпел деспотизма, а теперь сам деспот; не уважал сплетню, приговор кружка, а теперь — общественного мнения; острил и шутил, а теперь ругаюсь. Говорил, а теперь реву. Я дошел, наконец, до мысли о самоубийстве».

В этом письме не случайно подчеркивается усиление и развитие недуга летом 1862 года. Тогда уже обозначилась правительственная реакция (закрытие «Современника», арест Чернышевского и т. д.). На Николая Герасимовича это подействовало особенно подавляюще, ибо избавиться от своего недуга, как мы уже знаем, он мог бы только в атмосфере общественного подъема.

В своих письмах и разговорах с друзьями по поводу своей болезни Помяловский сообщает, «про одно романтическое обстоятельство», обусловившее обострение его болезни.

«Незадолго до смерти, — рассказывает Благовещенский, — он сказал своей матери, что в это время он любил одну девушку, воспитанницу какого-то столоначальника, что сватался к ней, но столоначальник ему отказал, как семинаристу, не имевшему прочной служебной карьеры, и что оба они (девушка и столоначальник) уже умерли. Где и когда познакомился с ними — это так и осталось тайной. В упомянутом письме к Я. Полонскому Николай Герасимович приводит отрывок из своего письма, которое хотел послать, но не послал своему брату: «Я люблю одну девушку, которая подарила меня несколькими поцелуями. Но по проклятой судьбе замуж за меня выйти не может. Я любил ее пять лет, пять лет только дышал ею, молился на нее. Два года назад решено, что нам невозможно жениться. Зимой мы должны были совершенно расстаться. В это время я запил до такой смертности, что не могу остановиться. Теперь только догадался, что, чем пить, лучше броситься в Неву, и брошусь с хохотом и проклятиями. Что мне делать, когда мысли мои путаются, когда приходит в голову прекрасный образ добрейшей, умнейшей, святейшей девушки? Одна любовь могла спасти меня. В те дни, когда оживляла меня надежда на любовь, я не пил, был весел и здоров. Но теперь даже мое железное здоровье расшаталось, моя грудь, на которую в семинарии я позволял становиться 20-летнему парню, теперь болит и стонет. Делать нечего— надо умереть, и я умру».