Александр Воронский - Желябов

— Желябов рассказал трагикомическую историю своего народничества. Он пошел в деревню, хотел просвещать ее, бросить лучшие семена в крестьянскую душу; а чтобы сблизиться с нею, принялся за тяжелый крестьянский труд. Он работал по 16 часов в поле, а возвращаясь чувствовал одну потребность растянуться, расправить уставшие ноги, спину и больше ничего; ни одна мысль не шла в его голову. Он чувствовал, что обращается в животное, в автомат. И понял, наконец, так называемый консерватизм деревни: что пока приходится крестьянину так истощаться, переутомляться ради приобретения куска хлеба и средств, необходимых для скромного удовлетворения первейших нужд, — до тех пор нечего ждать от него чего-либо другого, кроме зоологических инстинктов и погони за их насыщением. Подозрительный, недоверчивый крестьянин смотрит искоса на каждого являющегося в деревню со стороны, видя в нем либо конкурента, либо нового соглядатая со стороны начальства для более тяжелого обложения этой самой деревни. Об искренности и доверии нечего и думать. Насильно милым не будешь.

Почти в таком же положении и фабрика. Здесь тоже непомерный труд и железный закон вознаграждения держат рабочих в положении полуголодного волка. Союз, артель могли придать рабочим больше силы. Но тут и там натыкаешься на полицию: ей невыгодно такое положение: легче и удобнее давить в розницу. — Ты был прав, — окончил он смеясь, — история движется ужасно тихо, надо ее подталкивать. Иначе вырождение нации наступит раньше, чем опомнятся либералы и возьмутся за дело. — А конституция? улыбнулся я. — И конституция пригодится. — Что же ты предпочитаешь — веровать в конституцию или подталкивать историю? — Не язви. Теперь больше возлагается надежд на "подталкивание"…

— История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать… К такому выводу все чаще приходили народники. Оснований для нетерпения представлялось сколько угодно. В 1877—78 гг. Россия воевала с Турцией. Ходили рассказы о казнокрадствах и хищениях в армии, о глупости и полной неподготовленности командного состава, об авантюристах и авантюристках в тылу и на фронтах. Проходили поезда, набитые изможденными, искалеченными солдатами, а рядом, в особых составах, бездельничали и пьянствовали штабные офицеры, интенданты, поставщики. Повсюду в глаза бросались неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойная суматоха. В "обществе" господствовало недовольство. В земствах рос оппозиционный дух, готовились адреса с указанием на необходимость конституции. В Киеве сплотился "конституционный кружок". Собирался даже съезд либералов-земцев, которые вели переговоры с революционерами. Происходили студенческие волнения. Речи о том, что пора перейти к политической борьбе, раздавались все сильней и сильней, в том числе и среди революционной молодежи.

Кружки бунтарей-народников вступали на путь непосредственной политической борьбы. Аресты, погромы, расправы со стороны правительства усиливались. По московскому процессу 50-ти многих приговорили к каторжным работам. Отдельные приговоры поражали своей жестокостью. Бутовскую за пропаганду приговорили к шести годам каторги, Семеновского — к одиннадцати годам. У Донецкого нашли единственную прокламацию, приговорили к пяти годам. В тюрьмах гноили за обнаруженную при обыске нелегальную книгу, за случайное знакомство с "преступником", за денежную помощь заключенным. Становые, урядники, земские начальники, волостные писаря, кому не лень, хватали по деревням "социалистов", следили за сельской интеллигенцией. Зловещая морока висела над страной. Люди гибли, не успев ничего сделать, в расцвете молодых сил… Не лучше ли собрать воедино разрозненные кружки, сплотиться в крепкую, тщательно подобранную организацию? Не лучше ли дать грозный и боевой отпор?

— История движется ужасно тихо, надо ее подталкивать… Сколько отдано жизней, сколько изведано мук, а по-прежнему "с человеком тихо", по-прежнему "сплошной", застойный быт твердит тупо: — не суйся! Мечтания мечтаниями, а в жизни — замок, подвал, решетка, замогильная тишина казематов.

Недостатка в поучительных уроках нет. Не только крестьяне, но часто и рабочие не оправдывают надежд. Тихомиров сообщает о деятельности Желябова среди рабочих:

--После продолжительных занятий в одной рабочей артели., когда он уже мог надеяться, что воспитал несколько социалистов, пришлось ему расспросить одного из них, лучшего: "Ну что, брат, если бы тебе кто-нибудь дал 500 рублей, что бы ты сделал?" — "Я? Я бы пошел в свою деревню и снял бы лавочку". — Тихомиров делает из этого вывод, что организация рабочих артелей не являлась делом Желябова. Объяснение никуда не годится. Все дело было в том, что в условиях капиталистической конкуренции артели неминуемо либо хиреют, либо превращаются в обычные торгашеские предприятия. Соответственную эволюцию переживают и сами производители, участники артели. Однако, неразвитость наших экономических отношений, патриархальные пережитки мешали революционным народникам увидеть то, что впоследствии разглядели ученики Маркса.

Выходы все же усиленно искались. В Одессу и в Киев со всех углов собирались революционеры, обменивались опытом, мнениями. На Юге было легче отказаться от многих предрассудков. На Юге отсутствовала община, капитализм делал очевидные успехи, "конституционная атмосфера" в "обществе" была гуще. Переход от бакунизма к политической борьбе напрашивался сам собой.

Появляется блестящий Валерьян Осинский; он делается горячим приверженцем политической борьбы, приобретая, несмотря на сопротивление северян, все больше и больше сторонников. Происходят первые террористические выступления. В Петербурге Вера Засулич за Богомолова стреляет в Трепова. Суд присяжных ее оправдывает. В Одессе Ковальский при аресте отказывает вооруженное сопротивление. В Киеве Осинский с товарищами организует неудачное покушение на прокурора Котляревского.

У первых террористов между прочим возникает мысль выпустить прокламацию с объяснением, почему они стреляли в Котляревского; воззвание решили подписать от имени группы "Исполнительный комитет". Предполагалось: группа исполняет решения "социально-революционной партии", хотя партии такой тогда не существовало, и комитет никем не выбирался и не уполномочивался. Была сделана печать овальной формы, наверху ее — надпись: "Исполнительный комитет", внизу — "Русская социально-революционная партия", в середине — револьвер и кинжал крест-накрест. С этой печатью и была выпущена прокламация. С точностью нельзя было даже сказать, из кого именно состоял этот комитет…

…Желябов продолжал оставаться в деревне. Мнение, что в это время он просто там отсиживался, неверно. Желябов не примкнул к первым террористам, оставаясь горячим народником-пропагандистом; он еще далеко не был убежден в необходимости террора. Но в деревне он не ограничивался полевыми работами. Об этом теперь имеется свидетельство П. С. Ивановской. Она сообщила: