Николай Минаев - Нежнее неба. Собрание стихотворений

Поколдовав и вылив гущу в чан,
Как бы в припадке чародейной дрожи,
Я изреку: «Все зло от англичан!
Поэтому и сахар стал дороже!..»

Работая словами и пером,
Я в пору сахарного недорода
Организую английский погром
На благо гватемальского народа.

И лишь за то, что бедным я помог,
По требованью европейских миссий,
Меня упрячут крепко под замок
До заседаний всяческих комиссий.

Но вовремя мой отдых прекратив, —
Как этакой любви не подивиться? —
Меня спасет от мрачных перспектив
Четырнадцатилетняя девица.

И распродав двух кошек и трех сов,
Ее отцу и пинкертонам в пику,
Мы с поездом в одиннадцать часов
На жительство отбудем в Коста-Рику.

И снова оказавшись не у дел,
Я сделаюсь сначала дипломатом,
Затем министром иностранных дел
И предъявлю Китаю ультиматум.

Блестящий шаг, но тем не менее,
Не захотев знакомиться с винтовкой,
Взволнованное население
Запротестует общей забастовкой.

Но пожелав использовать вполне
Мою незаурядную натуру,
Парламент в панике предложит мне
Неограниченную диктатуру.

Установив спокойствие внутри,
Расправившись по-свойски с крикунами,
Я разгромлю недели в две иль в три
Китайские десанты при Панаме.

И, в Сан-Хозе подписывая мир,
Приобрету, другого не считая,
Для маленькой республики Памир,
А для себя – фельдмаршала Китая.

Но, как известно каждому уму,
Всё – прах и суета в подлунном мире!
Я глубже эту истину пойму,
Когда мне стукнет семьдесят четыре.

И порешив на этом же году,
Что мы без Бога плеснеем и стынем,
Обвешавшись веригами пойду
На поклоненье тамошним святыням.

И ко всему мирскому слеп и глух,
Я буду в каждом встречном поселеньи
Пугать неразговорчивых старух
Рассказами о светопреставленьи.

И, наконец, на семьдесят шестом,
В Боливии, в местечке Санта-Роза,
Чрезмерным изнурив себя постом,
Скончаюсь от артериосклероза.

Над рассудком празднуя победу
Все равно на радость иль беду
Я с тобой в Австралию поеду
В этом или в будущем году.

Пусть нас шторм раскачивает бурно
В океане грозном и седом,
Бросит якорь в гавани Мельбурна
Точно в срок наш плавающий дом.

Будет запад золот и рубинов,
И под гонг, сумятицу и крик,
Ты к себе, а я свой дом покинув,
Мы сойдем на странный материк.

Где с рычаньем рыщет динго карий
И заводят шумную игру
В голубой тени араукарий
Удивительные кенгуру.

Где из чащи эвкалиптов видно
Как с густой слюной на языке,
Подползает жадная ехидна
К утконосу спящему в песке.

Где забравшись на ночь в дикий крокус,
Казуар лишается хвоста,
И гигантский светится Канопус
Под созвездьем Южного Креста.

Где – увы! – невежественны массы
И вполне возможно, что весной
Невоспитанные папуасы
Захотят полакомиться мной.

Но и с перспективами такими
Я не против выскажусь, а за,
Коль зовут последовать за ними
Эти первобытные глаза.

Мы слушаем стихи, о ритмах говорим,
Но разве утаить в мешке возможно шило?
И может быть уже в классический Нарым
Кого-нибудь из нас судьба послать решила.

И если для меня готов такой удел,
Я с первого же дня без всяких промедлений
Займусь с энергией, достойной лучших дел,
Организацией сознательных тюленей.

Пока в них интерес к ученью не зачах,
Мы политграмоту закончим в три урока,
Затем я освещу им в пламенных речах
Путь классовой борьбы достаточно широко.

И убедившись в том, что поняли они,
Что масса лозунги как следует впитала,
Я с увлечением столь редким в наши дни,
Прочту им, наконец, кой-что из «Капитала».

И вот настанет день, когда на все готов
Тюлений главный вождь, восторженно неистов,
Нырнет с толпой свергать правительство китов
И их приспешников акул-капиталистов.

А это для того понадобится мне,
Чтоб пролетарии спокойны быть могли бы:
Уж если кто из них окажется на дне —
Его обгложут лишь трудящиеся рыбы.

Так умерла любовь… Вначале
Пылало небо полчаса
И в отдалении звучали
Мальчишеские голоса.

Но обескровело светило,
И под защитой темноты
Ночь беззастенчиво схватила
Полуувядшие цветы.

Когда ж надежды облетели,
Настало время расцвести
В душе сомнению, а в теле
Неудовлетворенности.

И сердце вымолвило строго:
На этот раз – не прекословь! —
Не перейдет с тобой порога
Двадцатидневная любовь.

Орлиное Перо не знает страха;
Он – мудрый вождь и мужественный воин,
Не старая лисица и не баба,
Он не умеет и не хочет лгать;
Откройте уши, воины и дети,
Слова вождя пусть слух ваш услаждают,
Как свист лассо, как пенье томагавка,
Как вопль скальпируемого врага.

То было в месяц падающих листьев:
Два племени – апахи и команчи
Между собой топор войны зарыли
И собрались держать Большой Совет;
Мы трижды выкурили трубку мира,
Водою огненной себя согрели,
И обменявшись кровью дали клятву
Шакалов бледнолицых проучить.

Между двух лун темны и тихи ночи,
И, покидая теплые вигвамы,
В такую ночь мы в прерию вступили,
Держа свой путь тропинкою войны;
Три солнца мы мустангов резвых гнали,
К четвертому достигли Рио-Гранде,
Где не ступали наши мокасины
С тех пор, как гнев Ваконды пал на нас…

Было тихо в комнате и серо,
Билась муха жалобно звеня,
В час, когда гигантская химера
Навалилась грудью на меня.

В жилах кровь оледенела, горло
Заложил резиновый комок,
И под телом, что она простерла
Я дышать и двигаться не мог.

Мне казалось: сердцу места мало,
Будто сердце схвачено в тиски,
И ломило темя и сжимало
Как чугунным обручем виски.