Софья Островская - Дневник

Но откуда его взять, бедный, жалкий народ? Откуда его привезти или, скорее, как, если поезда заняты перевозкой раненых воинов, пищи для передовых позиций? Ведь нашим защитникам, которые стеною своих собственных тел останавливают напор врага, которые потоками своей крови преграждают путь германцам, ведь им же нужно отдать первую дань нашего ежедневного обихода. А притом этим народным бунтом останавливается выдача снарядов, и каждый пропущенный час – это, может быть сотня жизней скорбных тихих теней на передовых позициях….Великий страшный грех, российский народ, жаль мне тебя, каждая капля крови, пролитая из-за сегодняшних дней, будет страшным кровавым потоком на твоей совести. Грешно в такое время великого переворота думать о своей личной выгоде и желать личного счастья. Наше дело – продолжать огромную деятельность наших воинов, если и не то же, что они делали для нас, то, по крайней мере, показать им нашу доброжелательность, участие, любовь или поддержку в трудную минуту жизни и не забывать, что только их трупы останавливают покорение страны. Ты один, Великий и Неведомый, можешь вразумить их умы и приостановить ту кровавую [бойню, в] которой сын не различит отца, а брат брата!

[Февраль] 26, воскресенье

Забастовка переходит в открытый бунт. Требуют хлеба, громят пекарни. На Невский без пропуску выйти нельзя. Телефонировал Алексей Васильевич, говорят, что по проспекту стрельба идет. Он в большом беспокойстве: уехать отсюда трудно, дела не окончены… а страшно!

Я с трудом говорю. Голос совсем потеряла. Вероятно, вчера простудилась, возвращаясь от «Медведя». Был страшный ветер и довольно холодно. Сейчас написала письма К. и Н. Едва-едва кончила. Настроения никакого. Звонила miss O’R., сказала, чтобы до четверга в гимназию не являться. Значит – остро. Слухов масса, а правда или нет – не узнаешь. Говорили, что будто бы пулемет у Публичной библиотеки выставили, что казаков хотели сбросить, что говорят революционные речи. Ей-богу, не поймешь. Мне кажется, что все страшно преувеличено. Хотя – трудно сказать. Мне сейчас так страшно, тревожно и беспокойно. Я очень боюсь за Р.Г. С утра ушел и до вечера дома не было. А он такой резкий, стремительный. Ужас.

28 февраля, вторник

Не забастовка, не бунт, а открытое восстание войск и народа. Не простое требование хлеба, а революционное движение против царизма и устаревшего правительства, которое не смогло удержать бразды правления в своей руке. Оживленное стечение народа под сень волнующего, красного знамени и торжественный могучий крик: «Свобода… свобода». Все охвачены безумным огнем революционного движения, все стремятся к осуществлению идеала народного правления и верят, верят, твердо верят в возможность достижения своей мечты. С 24-го началось это. Странное совпадение – в феврале (роковой месяц) начались революции в Германии, Австрии, Италии, Франции… с этим месяцем, вообще странным, связаны воспоминания о кровавых днях и о желаниях лучшей участи. До чего дойдет Россия в своем теперешнем восстании – неизвестно. Я всегда недоверчиво отношусь к слишком экзальтированным событиям. Они мне припоминают яркие, но быстро угасающие костры. А здесь почему-то является уверенность, что желаемое близко и возможно… Возвращаются идеи 1905 года, но огромная разница существует между тем народным бунтом и теперешней великой революцией. Тогда, в 1906 году, народ был преследуем и бит войсками и полицией, а теперь лишь небольшая горсточка полиции, в числе 5000 чел., сопротивляется народной массе. Войска стоят за народ. Немногочисленные полки еще колеблются. Семеновский, славный своим жестоким зверством в [1]906 году, примкнул к толпе «товарищей-граждан», предварительно потеряв добрую половину своего состава в перестрелках с революционной армией. Волынский, Литовский, Преображенский, Измайловский, Кексгольмский, Гренадерский и многие другие присоединились к народу и действуют во имя общественной свободы и установления нового, более солидарного правительства. «Казаки (как сказано в афишах) сочувствуют народу. Но до открытого восстания еще не дошло». Что скажет эта бурная среда – трудно предугадать. Моряки, саперы, электротехнический батальон – на стороне революционного движения. Даже из Царского Села Четвертый Стрелковый полк предложил свои услуги Государственной думе, которая образовала Временный комитет под председательством Родзянки. Так много странно-неожиданного произошло за вчерашний и сегодняшний день, что, право, хочется рассказать все по порядку.

Вчера проснулась в очень приличном настроении, встала вполне довольная ярким солнечным днем, нежным небом и тающим снегом. Все шло хорошо: мама и брат ушли на улицу поглядеть на бушующую толпу. Возвращаются, приносят известия, что на их глазах отнимают от военных шашки и револьверы, солдаты не повинуются высшему начальству, а рассвирепевшие бабы глумятся над человеческим достоинством, преследуя дикими выходками прохожих – офицеров. До этого портниха наша, Марья Константиновна, передавала по телефону, что в ночь на 27-е (или на 26-е, достоверно не знаю) на одной из Рождественских произошла страшная резня: солдаты стреляли в народ. Жертв масса. Значит, настроение напряжено, волнение достигает своего апогея. И вот так, в часу 3-м дня, неожиданно появляется Филипп Артемьевич в своем генеральском облачении, встревоженный и бледный. На улицах перестрелка, угроза военным, острое настроение умов. Сидели, обсуждали на злобу дня, а Михалина служила нам ходячей газетой, поминутно сбегая вниз и принося оттуда свежие известия. К вечеру стало известно, что часть полиции перебита и арестована революционерами, участки подожжены и разгромлены, Арсенал взят, оружие в руках народа, тюрьмы сдались, и политические преступники выпущены на свободу. Архивы и бумаги заключенных были преданы огню, чтобы потом не доискаться и следов освобожденных. Днем была взята русская Бастилия – Петропавловская крепость. Монетный двор отдан под покровительство Государственной думы, а казематы открыты… Если правительство не давало амнистии, чаша народного терпения лопнула, и своей кровью он открыл двери тюрем. Студенты, курсистки, интеллигенция – все присоединились к пролетариату, и в гуле всех голосов различишь только одно: да здравствует свобода, жизнь, правда и счастье… ура!

Ф.А. был страшно напуган известием, что полицейских и военных беспощадно истребляют. Мама оставила его ночевать. Поздно вечером я впервые близко услышала стрельбу теперешнего восстания. Все мирно, тихо сидели в спальне, и вдруг… гул, шум, раскатистый треск… Еще… еще… и еще… Было не страшно, нет, а какая-то странная дрожь пробегала по телу, и внутри становилось так холодно… холодно! Спала я с мамой, и она говорит, что я провела ночь крайне беспокойно, волнуясь и садясь на постели сквозь сон.