Софья Островская - Дневник

Именинный вечер у Гржибовской [431]. Нарядно, шумно; прекрасный, немного тяжелый ужин. Дарю ей два изысканных томика Мюссе. Она и Райская попеременно устраивают мне сцены ревности. Появляется «кузнечик» Чепрыгин, которого не видела долгие-долгие годы. За ужином сижу между хозяйкой и любопытным человечком из литературно-театрального мира, который о больших людях говорит без фамилий:

– Антон Палыч называл меня «индивидуум»… Лев Николаевич прямо покатывался, когда мы с Сулержицким (здесь имя и отчество не так обязательны) отплясывали кэк-уок… Письмо ко мне от Владимира Ильича… я был ближайшим помощником покойного Анатолия Васильевича: смею утверждать, что Художественный театр мы с ним спасли вдвоем…

Зовут его Владимир Александрович Брендер. Имени его я никогда не слыхала. Ему 54 года, и от него сбежала жена с дочкой; девочку он, по-моему, мучительно любит.

И это именно он в фейерверке рассказов, анекдотов и имен сказал мне следующее: в начале года, в Париже, получив уже в полпредстве советский паспорт, от разрыва сердца умер Замятин. Я переспросила. Мне очень не хотелось, чтобы это была правда. Мне до сих пор не хочется этого. А ведь я твердо рассчитывала, что с этим человеком – таким важным в моей жизни – у меня будет еще не одна встреча [432].

Странно все-таки – и нехорошо.

У Гржибовских я пробыла очень долго – почти до рассвета, много смеялась, танцевала, разговаривала. И все время слушала свое сердце как нечто большое, холодное и совсем потерянное. Ему было очень больно – очень.

А сегодня – Летний сад. Накрашенные губы и накрашенная душа, и солнечный Петербург, похожий на старинную раскрашенную гравюру.

Вечером: Анта. Чувствую себя разломанной и чужой.

25 сентября, суббота

На всех столах в моей комнате – цветы, и все они увядают. Как обожженные огнем, погибают очень темные – почти черные – розы. Морщатся хризантемы, и желтеет алый и розовый шпажник. Как много цветов умерли в моей комнате за эти годы! И как много цветов в ней расцвело и цветет по сей день!

Осень. Вихри. Дожди. Солнце. Отец на Урале – на Богословском заводе. Это уже, по-моему, сибирские отроги.

О. К. Блумберг помещена в психиатрическую больницу им. Балинского: черная меланхолия – и, по-видимому, не мирного характера. За несколько дней до больницы звонила ко мне, говорила странные и непонятные вещи, просила помощи. Я не могла понять, чего она от меня хочет.

– Я ничего не могу объяснить. Мне казалось, что вы можете мне помочь, вот и все. Оказывается, нет…

Оказалось, нет. А может быть, я и могла бы ей помочь? Но чем: человеком или книгой? Не знаю, не знаю.

Недавно у Гнедич, где все очень бедно, очень мизерно, очень неприглядно, кроме жизни духа, встретила юного второкурсника Эткинда Ефима [433], как он сам представляется. Красивый девятнадцатилетний юноша. Романское отделение. Знает три языка. Любит и чувствует книгу. Переводил для себя Гейне, Верлена и Агриппу д’Обинье. Читал стихотворные переводы Киплинга, написанные каким-то приятелем, таким же девятнадцатилетним юношей. И стихи и перевод весьма нескверные. Смотрела на него, радовалась радостью зрелой, немолодой и чистой: как хорошо – есть, значит, такая молодежь, которая с флиртом и физкультурой соединяет латынь, языкознание, стихи Маллармэ и трагедии Эсхила. Как хорошо, что такая молодежь существует! Как хорошо, что я встретилась с ее представителем и узнала, что он – только один из многих. От этого стало легко и горько. Горько потому, что я остановилась, что за последние годы я ничего не приобретаю, что в свободные часы я могу либо вообще ничего не делать, либо читать неразборчиво и бессистемно, как всегда. А годы идут. И я оскудеваю.

Гнедич уверена, что через два года я буду защищать кандидатскую диссертацию.

А я в этом совсем не уверена.

Гнедич твердо знает, что жизнь я должна кончить доктором es letri [434], написав нечто блестящее и умное о французской литературе Средневековья и о Вольтере. А я этого не знаю.

Литература! Равель! Леонардо да Винчи!

Да, да, это я, это, конечно, я, но та, которой мне быть не положено, та, которой я могла бы быть, та, о которой я иногда грустно и гордо мечтаю, как о нерожденном сыне, как о ненаписанной поэме, как о неповторимых мигах прошлого.

Мечтающий солдат – плохой солдат.

И я запрещаю себе даже мечтать.

Вот ворошиловским стрелком [435]я стать могу.

Октябрь, 10, воскресенье

Конец сентября и начало этого месяца в большой работе: порт, университет, ученицы. К педагогике теряю вкус – становлюсь вялой, уроки провожу средне. Мне надоело. И все некогда, некогда. Работа, портниха, неудачные попытки купить черные замшевые туфли, замазка окон, дрова, скучные люди, редкие встречи с Синей Птицей.

На днях: Гнедич и Павловск. Гейне («Deutschland») и Пастернак («1905») [436]. Великолепные краски, буйная листва, всегда новые аспекты пейзажей.

Очень легко, очень далеко проплывают воспоминания: черненькая книжечка – Николь – что-то еще…

Мысли ласковые, тихие. Очень хороший день.

Событий много. Всяческие события. А писать не о чем.

16 октября, суббота

После ослепительных часов дня, когда и тело и душа говорят только стихами, – сумерки, дождь, улица. В лавке на Жуковской покупаю Маяковского и Чуковского (о детях) [438]. Думаю о книгах, о лавке, о том, что дождь, что хочется поехать дальше, что в трамах много народу, что где-то зовет меня голос – мой голос, самый любимый голос неизвестного и любимого, что голос будет звать меня напрасно, что я не приду, что я скована.

Как необычны круги моей жизни! И сколько в жизни моей тьмы, настоящей тьмы. Озаренная небывалым светом, окрыленная небывалой страстью (огонь – чистота), я все-таки стою во тьме, и пути мои ночные.

Мне очень хорошо, и мне очень тяжело.

De profundis clamavi ad Te [439]. Но пусть, пусть будет все, что будет, лишь бы осталось то, что есть.

На днях – два чудесных вечера в филармонии. После долгого перерыва – Сигети [440]. Моя душа вновь легла рабою под его смычок. Пришли мысли о безымянной девушке из «Замшевых башмачков» [441]. Может быть, теперь она не думает о своих замшевых башмачках, лоснящихся и потертых, как подол судомойки? Может быть, идя на концерт, она долго выбирала духи, белье, платье, красила губы, улыбалась в зеркало воспоминанию дня, а не десятилетия – знала, что жизнь у нее обеспечена и прекрасна, – знала, что в жизни ее цветет настоящее и большое чудо, – и шла на концерт, как идут на кладбище: навестить могилу очень близкого и очень далекого человека, жизнь и смерть которого в жизни еще живущего человека больше не звучит.