Ирина Чайковская - Три женщины, три судьбы

Поэт лукавит, говоря, что «рад» за уехавшую подругу. Его чувства далеко выходят за пределы, очерченные этим словом. Отъезд любимой не прибавил ему радости, наоборот, он томится, испытывает муки ревности… В состоянии, когда отсутствует желание жить дальше (Не знал бы я, зачем встаю с постели…), одно утешение для него — письма от А. Я. Их он называет «заветные листы». Содержание их обычно для близких любящих людей: здорова ли? что думает? легко ли… живется в чужих странах? грустит и скучает или нет? Это стихотворение-воспоминание о начале и развитии их любви кончается откровенным признанием ревнивца:

Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки.

Души моей смягчает муки.

Весь срок пребывания любимой за границей (а это почти полгода — с апреля по сентябрь) для оставленного поэта — время ожидания писем. Все остальное, вся прочая жизнь — не в зачет. Лучше бы вообще не жить — пребывать в состоянии бездумного сна и ждать ее возвращения. Опираюсь на строчки в начале стихотворения:

Желал бы я, чтоб сонное забвенье

На долгий срок мне на душу сошло…

«Долгий срок» — это, судя по всему, те самые полгода отсутствия любимой, так отчетливо зафиксированные в дате написания стихотворения.

Еще одно лирическое признание, написанное в то же самое время и имеющее ту же самую фиксированную дату: апрель-сентябрь 1850 года — «Так это шутка? Милая моя…».

Сопоставляя эти стихи с «Горящими письмами», можно убедиться, как непросты на самом деле были отношения, связывающие Некрасова с Панаевой.

Во всяком случае, то, что формулирует поэт в стихотворении 1856–1857 года, плохо согласуется с содержанием более ранних стихов. Вчитаемся в тексты.

Так это шутка? Милая моя,

Как боязлив, как недогадлив я!

Я плакал над твоим рассчитанно-суровым,

Коротким и сухим письмом;

Ни лаской дружеской, ни откровенным словом

Ты сердца не порадовала в нем.

(Так это шутка? Милая моя…, 1850)

Если переложить стихи на смиренную прозу, то получится, что любимая написала поэту что-то очень злое, язвительное и несправедливое, над чем он «плакал и страдал», не понимая причины столь сильного озлобления. Но в следующем письме ему было объявлено, что «это шутка». Ничуть не возмутившись таким странным поворотом, лирический герой ликует и празднует победу.

И сердце шлет тебе благословенья,

Как вестнице нежданного спасенья.

Такую реакцию хочется назвать детской — недаром далее следует сравнение с ребенком, которого няня нарочно оставляет одного в лесу, тем самым приведя его в смятение, вслед за чем, как ни в чем не бывало, появляется перед ним. Бедный ребенок «все забыл» и «к сердцу жмет виновницу испуга, как от беды избавившего друга». Но это дитя, не понимающее «коварства» няни. А тут взрослый, почти тридцатилетний человек, сознательно не желающий замечать затеянной с ним игры. Скажем, однако, несколько слов о «героине» некрасовской лирики.

Авдотья Яковлевна Панаева. Была она человеком замкнутым, молчаливым и гордым. Признанная красавица, в браке с небогатым дворянином Иваном Панаевым, счастья не нашла — разве что избежала судьбы «актерки», предначертанной ей актерской профессией родителей [222] Отцом Панаевой был известный актер Императорских театров Яков Брянский, о котором писал еще Пушкин… . Тяжелые детство и юность, а затем неопределенность положения «подруги Некрасова» при официальном статусе жены Ивана Панаева, не сделали ее характер более мягким и податливым. Чернышевский, близко наблюдавший ее и Некрасова, при всем сочувствии к ней, как-то обмолвился: «Невозможная она была женщина» [223] Цит. по очерку К. И. Чуковского «Панаева» в кн. Авдотья Панаева. Воспоминания. М., 2002, стр. 423. . Но и Некрасов, прошедший тяжелую школу жизни, ангелом не был. Соединились они уже не в юные годы [224] Они были практически ровесниками, соединила их совместная работа в «Современнике», начавшаяся в 1847 году. Панаевой в это время 27 лет, Некрасову — 26. , и к этому сроку у обоих на сердце накопилось много горечи. Оба были импульсивны и горячи, с взрывными энергичными характерами. Правда, энергия Некрасова то и дело сменялась апатией и глубокой депрессией.

Некрасов полюбил Авдотью Яковлевну задолго до ее согласия стать его подругой. Полюбил ее «роковой страстью», практически без всякой надежды на взаимность. В уже цитированном стихотворении «Да, наша жизнь текла мятежно…» так описана предыстория их отношений:

Как долго ты была сурова,

Как ты хотела верить мне,

И как не верила, и колебалась снова,

И как поверила вполне!

Если исходить из этих стихов, получается, что между поэтом и А. Я. был заключен своеобразный договор «веры». Она поверила тому, что говорил ей влюбленный. Можно предположить, что говорил он ей о своем чувстве и о тех новых перспективах, которые откроются перед ней, соедини она с ним свою судьбу. И это согласуется с воспоминаниями, сохраненными в «Горящих письмах»:

Свободно ты решала выбор свой,

И не как раб упал я на колени…

Здесь говорится о союзе двух равноправных людей.

Между тем, в стихотворении «Так это шутка? Милая моя…» в отношениях двоих равноправия нет. Он зависит от ее каприза и принимает такое положение без возражений и упреков. О том, что в отношениях Панаевой и Некрасова такой тип отношений имел место, говорит еще одно стихотворение, написанное уже позже, в 1861 году, знаковом для русского общества и для «Современника»: в том году был провозглашен манифест об отмене крепостного права и умер деятельнейший сотрудник Некрасова двадцатипятилетний Николай Добролюбов. Стихотворение называется «Слезы и нервы», оно было опубликовано без подписи за год до смерти Некрасова. В нем — о деспотизме женских слез, истерических сцен, которым раньше поэт «слепо верил», чего ныне уже нет. Во второй части автор, уже освободившийся от тягостной зависимости, задается вопросами:

Кто ей теперь флакон подносит,

Застигнут сценой роковой?

Кто у нее прощенья просит,

Вины не зная за собой?

Кто сам трясется в лихорадке,

Когда она к окну бежит

В преувеличенном припадке

И «ты свободен!» говорит?

Кто боязливо наблюдает,

Сосредоточен и сердит,

Как буйство нервное стихает

И переходит в аппетит?

Очень «фактурная» сцена, с долей иронии и самоиронии, описывающая зависимость от женщины, склонной к истерии: тут и флакон с успокоительным лекарством, и попытка выброситься из окна и, наконец, жадное поглощение пищи после очередного нервного припадка. В конце зарисовки, вслед за сценой «утреннего примирения» — покупки «дорогого наряда», — следуют важные строки о герое, обобщающие ситуацию:

И увидав себя в трюмо,