Александр Стесин - Вернись и возьми

Каждое утро, начиная с семи часов, женщины, навьюченные больными детьми и предметами розничной торговли (дитя — на спине, товар — на голове), занимали очередь у окошка регистратуры. К половине девятого очередь превращалась в толпу и те, кто еще час назад стоял в двух шагах от цели, теперь оказывались в задних рядах. Оттесненные наплывом, они вставали на цыпочки, чтобы издали заглянуть в недосягаемое окошко. Убедившись, что в окошке по-прежнему пусто, издавали причмокивающий звук, выражавший крайнее недовольство. «Куафье! Эдьен на уооном джуэне хо? Уово аниву? Уово kommon sensa ?» [41] Паскудство! Что они там себе думают? Есть у вас совесть? Есть у вас здравый смысл?

Фельдшер Бен — тот, что толковал мне про «марлялию», — испарился в первый же подходящий момент, бросив с порога заведомое «меба сеэсеи» [42] Сейчас приду. . Только его и видели. Теперь я делил кабинет с тетушкой Бретой, молодящейся толстухой с безостановочной мимикой и волосами, заплетенными в мелкие косички. Медсестра с тридцатилетним стажем, Брета вышла на пенсию три года назад, а еще через год вернулась в клинику на добровольных началах.

— Врачей-то у нас нет, — объясняла она, виновато разводя руками.

— То есть как нет?

— А вот так. Нету, и всё. Одни фельдшера да медсестры. Нам еще три года назад обещали прислать доктора из Кейп-Коста, до сих пор ждем. Ну вот, теперь зато ты приехал.

— Это что же, я единственный врач на всю Эльмину?

— Ампа, папá. Уо нкоаа [43] Именно так, папа. Только ты. .

Мы сидели за одним рабочим столом, друг напротив друга, и тянули медкарты из общей стопки. Основная часть доставалась Брете: за то время, которое требовалось мне для осмотра одного пациента, Брета успевала осмотреть пятерых. Иногда она обращалась ко мне за консультацией.

— Папá!

— Тетя Брета!

— Имеется пациент со свинкой… Амоксициллин?

— Почему амоксициллин? Зачем?

— Ама ти но… [44] От свинки…

— Но ведь свинка — вирусное заболевание.

— А-а… Ну и что тогда, артеметер? [45] Антималярийный препарат.

Время от времени до окружной администрации доходили слухи о печальных последствиях Бретиной «терапии». Однако администрации было недосуг разбираться, а сама Брета сокрушалась, но не теряла веру в свое призвание. Все, чего ей недоставало по части медицинских познаний, она добирала воспитательной работой. Гроза чумазых школьников, вечно врывавшихся в кабинет без почтительного «мепаачеу» [46] Здесь: c вашего позволения. , и нерадивых мамаш, вечно обращавшихся за помощью на три дня позже, чем следовало, Брета нравоучительствовала urbi et orbi, то и дело срываясь на крик, стуча кулаком по столу или хватаясь за стоявшую рядом швабру. Разумеется, в этих эскападах было немало игры на публику, но рано или поздно поборница чистоты нравов и вправду выходила из себя, распалялась не на шутку — зачастую без всякого повода. «Буэ уэнум нэ каса!» [47] Открой свой рот и говори! — орала Брета, отчего страдавшая заиканием школьница заикалась еще больше, а ее подбородок, отчаянно дергавшийся в речевых потугах, дрожал всё мельче — вот-вот заплачет.

— Тетя Брета, хватит!

— Извини, папá, не хотела тебя пугать.

В те благословенные минуты, когда Брета не бушевала и не выставляла провинившихся пациентов за дверь, она преимущественно жевала. «Брета дье, опэ лайф, оди нэнум» [48] Брета у нас живет от души, ест от пуза. , — подтрунивала медсестра-практикантка Абена, которая и сама-то была всегда не прочь подкрепиться. Каждое утро, пока долготерпеливая очередь виляла растущим хвостом перед окошком регистратуры, эти двое запирали дверь кабинета и с церемониальной неспешностью выставляли принесенный из дому завтрак: оладьи из бобовой муки или пряную кашу со странным названьем «Том Браун». По пятницам Брета стряпала также «бриби соронко» [49] Кое-что особенное. , а однажды — по случаю дня рождения Абены — приготовила даже праздничное «ато» из толченого ямса с пальмовым маслом, яйцом и вяленой рыбой: ганский эквивалент именинного пирога. Извлекая из сумки многочисленные кульки и промасленные свертки, она превращалась в сущую Пульхерию Ивановну: казалось, ничто на свете не доставляет ей большего удовольствия, чем закармливать нас с Абеной своими деликатесами. «Фа какра био, папá, вунху брибья тэсэ уэи уо Америка, о-о…» [50] Возьми еще немножко, папа, в Америке-то небось так не накормят…

Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме, — в точности как переход на другое время. Все происходит в несколько замедленном темпе, фиксируется отчасти. Ты идешь по улице или сидишь в придорожном чоп-баре среди людей, вокруг которых клубится туман непонятной речи. Ты привыкаешь к этой пелене, постепенно перестаешь ее замечать и поэтому не сразу понимаешь, в чем дело, когда однажды в пелене обнаруживается прореха, внезапный участок ясности.

Кажется, весь фокус в том, чтобы заучивать не отдельные слова, а целые пласты речи. Запоминать и воспроизводить непривычную для европейского уха просодию; обживаться в пространстве тонального языка, где «мо!джа» означает «кровь», а «мо!джа!» — «вы оставили». Осваивать диалоги, сплошь состоящие из поговорок. Увлекательный мир идиом. Взять хотя бы телесные фразеологизмы, которые используются здесь для обозначения абстрактных понятий, составляют основу словообразования. Существительное анидасоо (надежда) происходит от выражения «Мэни да со сэ», означающего «Я надеюсь, что…», а в дословном переводе — «Мои глаза легли на то, что…». Слово анивуо (стыд) — от «Мэни аву» («Мои глаза умерли», т. е. «Мне стыдно»). Таким образом, стыд — «мертвоглазье». Смелость — «тяжелогрудье», жадность — «горькобрюшье», печаль — «забывчивосердье». Мировосприятие проступает сквозь повседневную речь, как монетный профиль — сквозь штриховку на тетрадном листе.

Этот опыт адаптации у меня — третий по счету. В одиннадцать лет я эмигрировал с родителями в Америку, в двадцать один — отправился корчить из себя свободного художника в Париж, а сейчас мне тридцать один. Никакого корня тут не извлечь — разве что узнаваемость ощущения, связанного с погружением в новый язык. Точнее сказать, в безъязычье.

Фельдшер Бен не вернулся ни через два дня, ни через три недели. Его загадочное исчезновение прошло почти незамеченным, как это часто бывает в Африке, где люди давно привыкли к засилью необъяснимого. Припоминали или воображали, что припоминали, будто накануне отлучки Бен кого-то о чем-то предупредил. То ли что едет в Кумаси проведать племянника, то ли что решил вернуться в родную Нигерию. Во всяком случае, рассуждали коллеги, если б случилось неладное, нам бы наверняка уже было о том известно.