Александр Стесин - Вернись и возьми

Выходило, что без свистульки за пять седи, без сувенирной ракушки, подписанной «To our American friends», и без пожертвований в пользу несуществующей футбольной команды нам не уйти. То, что футбольная команда — разводка чистой воды, не было секретом даже для самого легковерного обруни. Но когда пострел от горшка два вершка вдохновенно рассказывает о своей футбольной мечте и просит ничтожного вспомоществования для осуществления оной, сама природа, сама генетическая память, пропитанная «бременем белого человека», подсказывает облагодетельствовать дитя. В конце концов, не затем ли ты и приехал, чтобы умиляться, раскошеливаться и вновь умиляться? Другое дело, когда просителем оказывается переросток по имени Бенджамин, знакомый по предыдущим визитам в эту деревню. Вот он окликает меня, как будто видит впервые, и — все тот же немудрящий зачин: «My name is Benjamin. What is your name?» Мое имя ему нужно, чтобы, улучив минуту, когда я отвернусь, начертать его фломастером на непременной ракушке, а затем извлечь уже готовый сюрприз из кармана рубахи. «To our American friend Alex». Пять ганских седи. Этот трюк сработал и в прошлый раз, и в позапрошлый. Но сегодня меня не разжалобишь.

— My name is Benjamin. And what is yours?

— Ме дин дэ обиара [81] Меня зовут никак. .

— What is your hobby? — продолжает Бенджамин. Но и эту преамбулу я уже слышал: сейчас заведет про футбольную мечту.

— Кусэ, Бенджамин, энне на ми сика суа [82] Извини, Бенджамин, у меня сегодня нет денег. .

— But what is your hobby? — не унимается «футболист», продолжая говорить со мной по-английски так же демонстративно, как я с ним — на чви. — What is your hobby, my brother?

— Ме соно дае сэ мебейе футболер, нансо мехийя сика би… [83] Я мечтаю стать футболистом, но для этого мне нужно немного денег…

Бенджамин останавливается, смотрит на меня взглядом затравленного животного и достает из кармана ненадписанную ракушку.

— На, возьми, это подарок, деньги мне не нужны…

— Бенджамин, я не могу взять у тебя эту ракушку. Понимаешь, у меня действительно нет при себе ни цента…

— Это подарок, обруни, я хочу, чтобы ты его взял. Хочу, чтоб ты взял.

— Хорошо, Бенджамин, если тебе от этого будет легче…

Легче не будет.

Топоним «Невозвращенцы» имел отношение не только к воспитанникам детского приюта. Дорога в Анкафул, ближайшая родственница «голодной дороги» Бена Окри, обнаруживала еще два социальных института: психиатрическую лечебницу и режимную территорию. Последняя, хоть и была окружена забором с колючей проволокой, охранялась скорее для виду. Считалось, что за заключенными присматривает божок-надзиратель, неизменно заставляющий беглецов возвращаться. На самом же деле никто и в мыслях не держал устроить побег, так как бежать арестантам, по правде сказать, было некуда. Семья и община ни за что не примут назад человека с судимостью, даже если он был осужден без вины. Можно окопаться в джунглях, жить чужаком в одной из бесчисленных деревень. Но условия проживания в тюрьме мало чем отличаются от свободы в лачуге с кровлей из шифера и голой землей вместо пола.

И вот «невозвращенцы» всех мастей — узники в синих робах, охранники в хаки, детдомовцы в чем мать родила — выходят на дорогу, чтобы купить-продать что-нибудь съестное или поглазеть через ограду на неприступное зодчество: поместье — не поместье, санаторий — не санаторий… Несколько одноэтажных корпусов по периметру территории с ухоженным двориком в центре. По легенде, популярной среди детдомовцев, там живут «офри на онву дэбида» [84] Бессмертные альбиносы. .

— Ты знаешь, что альбиносы никогда не умирают?

— Врешь!

— Нет, не вру. Они не умирают, а просто исчезают. Никто никогда не видел мертвого альбиноса!

«Мека нокра, омфи му, ммом оту йера» [85] Правду говорю, они не умирают, а просто исчезают. , — слышалось всякий раз, когда я шествовал мимо крутолобого Йэмпэу и большеглазой Адийэа, своим появлением снова подтверждая их догадку, что «там живут альбиносы». Они провожали меня до ворот, всё стараясь заглянуть вовнутрь. Что там внутри? Ни подглядеть, ни подслушать. Белокаменную стену, тянущуюся вдоль ограды, прорезают сводчатые проходы, забранные косой деревянной решеткой. Это и есть пресловутый «дом отдыха»: первый и едва ли не единственный в стране лепрозорий.

Рабочий день в лепрозории начинался с обхода — не пациентов, а медицинского персонала во главе с угрюмцем исполинского роста по имени доктор Брюс-Таго. Этикет общения в закрытом учреждении требовал поздороваться с каждым из членов коллектива, от лаборанта до специалиста по изготовлению протезов, и уж затем предстать перед главным, дабы испросить у него разрешение приступить к работе. Гигант Брюс-Таго мрачно кивал или просто отворачивался в знак согласия. Сама работа была вполне рутинной: проверять дозировку дапсона, следить за нормальным заживлением раны после ампутации. Проводить осмотр и назначать лечение, не выходя из оцепенения, которое овладевало мной тотчас по прибытии в Анкафул. Больные, одетые в униформу болотного цвета (тот же покрой, что и у арестантской одежды), таращились из-под лимонного тюля противомоскитных сеток. Львиные лица, скрюченные конечности, нескончаемая тишина. Надо поспешить, чтобы управиться с работой до темноты. Выйти на свет и звук.

Звук доносился из соседней деревни и принадлежал ударному инструменту, точнее, целой группе ударных инструментов. Первой его услышала Абена, сопровождавшая нас с Кваме во время поездок в Анкафул.

— Хэ! — возмутилась Абена. — Скоро Бакачуэ, а они в барабаны бьют!

— Бакачуэ?

— Праздник такой. У нас за месяц до Бакачуэ вводят запрет на стук. Нельзя бить в барабаны и толочь фуфу после шести вечера. А эти, вишь, расшумелись, как будто не знают. Хэ!

— А что это за ритм? Асафо?

— Не, это атумпаны. Говорящие барабаны.

— А о чем они говорят, ты не знаешь?

— Не знаю. Я их язык плохо понимаю.

О говорящих барабанах, предназначенных для коммуникации на больших расстояниях, я знал из научно-популярной литературы, но не подозревал, что это искусство практикуется до сих пор. Барабанщик использует сложную систему ритмических фраз, имитируя интонации и фонемы человеческой речи. Существует даже канон стихотворных текстов, сочиненных специально для атумпанов.

Выйдя на звук, мы оказались свидетелями настоящего театрального действа. Ряженые танцоры, перкуссионный ансамбль, говорящий барабан, повествующий о событиях из истории племени. Но самым удивительным был состав участников: среди актеров, как и среди зрителей, были только дети. Более того, этот самодеятельный театр автономной Республики ШКИД не только не предполагал участия взрослых, но и исключал саму возможность их присутствия: впервые за все время моего пребывания в Гане на обруни не обратили ни малейшего внимания.