Александр Стесин - Вернись и возьми

В поезде дальнего следования — случайный попутчик, ветеран Афгана. Владимир Иванович Пономаренко. Разговорились в тамбуре, переместились в вагон-ресторан. Малиец угощает, и все идет чередом, как вдруг — проверка документов и багажа. Ветеран засуетился. У Мусы — дипломатический паспорт (спасибо отцу!), его шмонать не станут. Предложил новому знакомому перебросить вещи к себе в купе. Тот — с благодарностью. По прибытии в Ленинград вызвался подвезти до общаги. А через пару месяцев вышел студент как ни в чем не бывало из дому, идет себе через скверик, и тут — крутой поворот. Четыре мускулистые руки хватают его и волокут в машину с затемненными стеклами. Пономаренко, Владимир Иваныч. «Что, Муса, помнишь еще меня? А у меня для тебя работенка…» Работать негром в козырной гостинице «Спутник». Головокружительное восхождение по карьерной лестнице: официант, затем бармен, крупье и, наконец, метрдотель. Это тебе не щи хлебать в общежитской столовке. Это новая жизнь. Двойная. В дневное время — учеба спросонья, а по ночам — приключенческий фильм, криминальное чтиво. Жилистый негр с вечной спичкой в зубах, хриплым голосом и недюжинной смекалкой. Колоритный типаж. Такие люди нужны всегда и везде, а здесь и сейчас — особенно. И Собчака обслуживал, и Япончика. Знал назубок, кто что пьет; умело проигрывал им на бильярде. Был за своего. Видел такое, о чем не расскажешь. Покровитель доверял во всем, говорил, если кто косился: «Это мой негр Мусевич. При нем можно». Большим человеком оказался покровитель, Владимир Иваныч. Начинал как «аптекарь», по всему Ленинграду «аптекой» своей приторговывал. Но не погорел, как другие, и к середине девяностых встал в полный рост, занялся легитимным бизнесом. А в девяносто седьмом, почуяв неладное, решил перебазироваться в Лондон. «Поедешь со мной в Лондон, Мусевич?» Зовут — значит, надо ехать. Но тут приходят новости из Бамако: заболел полковник, Абдурахман Майга. Сыновний долг, не отвертеться. Накрылся твой Лондон.

А полковник — ничего, оклемался, старый хрыч, здоровей всех здоровых. И для старшего сына своего теперь телефонную трубку не снимет, словечка не замолвит. «Каждый должен сам прокладывать себе дорогу». Принципы, твою мать. А кому нужен в Мали крупье и метрдотель, профессиональный негр из «Спутника»? Инженер-строитель из ЛИИЖТ тоже не нужен. В Мали строят одни иностранцы, ливийцы какие-нибудь да ливанцы, а те только своих и нанимают, всю рабочую силу с собой привозят. Четыре года сидел без работы, пока не отыскалась вакансия в этой чертовой дыре Мопти. В 2001-м сюда перебрался, так с тех пор тут и живет, и строит. Ну да ничего. Со временем все устроится, иншалла, все будет. Многое уже есть. Грех жаловаться.

Чем дальше, тем больше это повествование, где безошибочно усвоенные язык и суждения России девяностых годов сочетались с темпераментом и ужимками африканского фольклора, напоминало сеанс одновременной игры. С одной стороны, за последние десять лет мы были чуть ли не первыми, с кем он мог поделиться воспоминаниями о своей российской жизни, и наше присутствие в его доме было подтверждением, что эта жизнь существует, что он действительно знал когда-то другую реальность, был ее частью. Мы были призваны в свидетели и в то же время были воплощением его мечты: что кто-то из тех, в чьей среде он провел столько лет в качестве дикаря-африканца, однажды окажется в его среде, увидит его в роли хозяина, а не гостя.

Постепенно возвращаясь из России в Мали, из остросюжетного прошлого в размеренную жизнь семьянина, Муса достал альбом свадебных фотографий трехлетней давности. В основном это были безулыбчивые групповые портреты, десятки мрачно-торжественных лиц, среди которых не оказалось ни одного знакомого: ни полковника, ни других членов семьи жениха на свадьбе не было. Что-то у них там не заладилось; какая-то семейная драма положила конец отношениям и начало обиде, ощутимой как подтекст всей биографии «блудного сына».

После свадьбы двери съемного коттеджа, в котором обосновался Муса, открылись не только для красавицы жены, но и для двух шуринов, двадцати-с-чем-то-летних увальней, коротавших молодость перед телевизором. В Африке, где все зиждется на устоях клановой системы, нахлебничество принимается как данность. Принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям» бытовал здесь за много веков до рождения исторического материализма. Но — то ли потребности шуринов оказались слишком велики, то ли деспотических способностей Мусы не хватило на то, чтобы утвердиться в роли безусловного патриарха… Так или иначе, симбиоза не наблюдалось; было видно, что хозяин дома едва терпит присутствие иждивенцев, а те, насилу выполняя его поручения, всем своим видом показывали, что не признают его за власть, и тем самым, возможно, лишний раз напоминали, как далеко ему до отца, полковника и министра, заслужившего беспрекословное послушание и трепет домочадцев.

В конце концов Муса махнул рукой на нерадивых помощников и принялся сам хлопотать по хозяйству, заботливо ухаживая за гостями («Подожди, Саша, там пол грязный, я принесу тебе тапочки»). Накрыв стол на веранде, он вынес праздничное блюдо с запеченной рыбой-капитана, выловленной накануне из реки Нигер, и разлил по стаканам малийский чай, самый настоящий чифирь, от которого общее мироощущение сразу заметно улучшилось.

И вот мы сидим за чаем и анекдотами на ночной веранде, точь-в-точь на подмосковной даче, но под другим небом, где кроны пальм в темноте похожи на тающие следы от салютных выстрелов; и гостеприимный хозяин со спичкой в зубах рассказывает нам о своих похождениях: одна из бесконечных африканских историй, чье особое очарование — в том, что ты никогда не можешь быть уверенным в их правдивости, но при этом ни на секунду не сомневаешься в искренности рассказчика.

Адама Тангара, тридцатилетний красавец в холщовой рубахе с вышивкой у ворота, сидел вполоборота к обессилевшим от жары и диареи путешественникам, заговаривая амебную хворь экскурсоводческими байками, пока пожилой шоферюга с испитым лицом угрюмо крутил баранку раздолбанного джипа. Время от времени он обращался к Адаме на бамбара:

— Яли миного бэ алоу на?

— Бала спросил, не хотите ли вы пить, — переводил многоязычный Адама.

Получив вежливый отказ (мы уже были научены горьким опытом употребления этой «натуральной воды» из пластмассовых пакетиков), Бала понимающе кивал или ударял себя в грудь правой рукой. В отличие от Адамы он практически не владел французским, да и вообще избегал общения, особенно в трезвом виде. Впрочем, время от времени он обретал дар речи, неожиданно выступая в роли защитника бледнолицых туристов. Так, когда по прибытии в одну из деревень к нам подскочил очередной ловец тубабов [124] Тубаб — белый человек ( волоф ). с протянутой рукой и приевшейся скороговоркой «cadeau, cadeau, cadeau» [125] Подарок, подарок, подарок ( франц. ). , Бала осадил доходягу хриплым басом: