Вадим Прокофьев - Степан Халтурин

Переходя с завода на завод, с фабрики на фабрику, Халтурин не только собирал сведения о рабочих, но ему приходилось и активно вмешиваться в их взаимоотношения. Он всегда знал, где требуются рабочие той или иной специальности, и пристраивал нуждающихся в работе, а тем самым создавал опорные точки на предприятиях, еще не затронутых пропагандой.

В течение первой половины 1879 года союз пополнился новыми членами, новые люди, выросшие в фабричных кружках, заступали места выбывших из-за полицейских репрессий.

Рабочие, члены союза, схваченные полицией, держались стойко при допросах, никого не выдавали, и полиция никак не могла разгромить до конца пролетарскую организацию. Халтурин по-прежнему беспредельно доверял рабочему люду, но иногда в своем доверии он напоминал младенца. Если кого-либо из рабочих обвиняли в некрасивом поступке или даже предательстве и если эти обвинения исходили к тому же из уст интеллигентов, Халтурин, закусив удила, бросался в бой, отстаивая честь рабочего. Но спорил Степан открыто, чистосердечно выкладывая все, что было на душе, и если признавал себя переубежденным, то не приходилось опасаться, что в душе у него оставался горький осадок.

20 февраля вышел четвертый номер газеты «Земля и воля». Дмитрий Клеменц, несмотря на все недоумения, недоверие и даже явное недоброжелательство некоторых землевольцев к программе Северного союза, счел своим долгом отдать ей справедливость и приветствовать появление рабочей организации. В небольшой заметке редактор газеты писал: «Теперь мы можем уже сказать, что великая истина: «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих» — отныне становится для русского рабочего не только теоретическим положением, но и лозунгом его практической деятельности». Клеменц критиковал программу, но вся его критика велась с позиций правоверного идеолога народнического утопизма. Редактор «Земли и воли» даже бросил упрек Халтурину и членам союза, что в их программе «смешение программ различных западных социал-демократических партий», некоторые пункты ее прямо списаны «из катехизиса немецких социал-демократов», что слишком много внимания уделяется вопросам борьбы за политические свободы и мало крестьянскому, аграрному вопросу.

Но по сравнению с той критикой, которую пришлось выслушивать руководителям союза при встречах со своими знакомыми-интеллигентами, эта заметка Клеменца выглядела как просто дружеский упрек наряду с признанием неоспоримых достоинств.

Халтурин, хотя и оберегал союз от интеллигентов-народников, чутко прислушивался к их мнению, — пусть землевольцы ставили иные цели, действовали иными средствами, но ведь они были революционерами, товарищами по борьбе — этого Халтурин никогда не отрицал, и недаром он имел столько друзей среди деятелей народовольческого движения.

После статьи Клеменца можно было ожидать, что обе организации, рабочая и народническая, не смешиваясь, не сливаясь в единые организационные рамки, пойдут рядом, рука об руку, борясь с ненавистным деспотизмом.

Но… 28 февраля, как всегда, состоялось заседание руководителей Северного союза. Народники называли комитет выборных центральным комитетом и выделили для постоянной связи с ним близкого друга Степана Николаевича, человека, хорошо известного рабочим столицы — Плеханова.

Сегодня Плеханову предстояло сообщить Халтурину и его соратникам тяжелую весть. Между тем Халтурин, поджидая Георгия Валентиновича, весело шутил с товарищами.

— Читали, как наши друзья-землевольцы о нас отозвались? Хоть и ругают, а сочувствуют, помогать готовы, рады за нас. Хорошая примета. Но мы им ответим, дай срок. Думаю, что ответ нужно отпечатать уже в своей, рабочей газете, вот диву-то дадутся.

— Степан Николаевич, а как с типографией, от Козлова вестей нет?

— Пока нет, что-то не ладится в Москве. Будем надеяться, что образуется, Козлов да Рейнштейн поставят газету.

— Скорей бы уж!

Плеханов вошел в комнату незамеченным.

— Хороши, хоть бы кого на пароль поставили!

— Георгий Валентинович! — Халтурин весь преобразился, он сиял, пожимая руку друга, и без всяких слов можно было понять, сколько удовольствия, даже волнения испытывал он в эту минуту.

— Садись, садись, Оратор, мы тебя сегодня порадуем.

— Подожди, Степан, сначала я вас должен огорчить, — Плеханов вынул из кармана прокламацию, написанную от имени «Исполнительного комитета».

«26 февраля, в Москве по решению Исполнительного комитета убит агент Третьего отделения Николай Васильевич Рейнштейн…»

Это был удар грома, в комнате все оцепенели.

— Как, он шпион? Неправда! Даю голову на отсечение…

На Халтурина было страшно смотреть. Глаза горели ненавистью, рот перекосился, вся его высокая, стройная фигура подалась вперед в страшном нервном напряжении.

— Убили, убили одного из своих! За что? За что, я вас спрашиваю?

Рабочие бросились успокаивать Степана. Плеханов стоял молча. Он знал Халтурина, словами его не убедишь, ему нужны факты, доказательства. Фактами Георгий Валентинович располагал, да еще какими, но… Даже Халтурину Плеханов не имел права сказать, что «хилый», «несловоохотливый», «болезненный» и «добродетельный» письмоводитель Третьего отделения Николай Васильевич Клеточников, за которого так ратовал начальник сыскной полиции Кирилов, был членом «Земли и воли», скромным, бесстрашным ее «ангелом-хранителем», забравшимся в самое логово врагов. С Клеточниковым поддерживали связь только «легальные» на квартирах, не вызывающих у полиции никакого сомнения в неблагонадежности. Имя его было засекречено от подавляющего большинства людей, даже близко стоящих к руководству «Землей и волей».

«Ну, как доказать Степану, как убедить, что я не оговариваю одного из членов Северного союза, что Рейнштейн убит Михаилом Поповым за предательство, за шпионаж». Плеханов решился.

— Успокойся, Степан, мы знаем друг друга не первый год. Рейнштейн шпион, и доказательства его предательства я видел сам. Не спрашивай меня где, у кого, я все равно не скажу. Но было бы вам известно, что именно он передал в руки Третьего отделения Ивана Ивановича Козлова, а также Оболешева и Адриана Михайлова.

Халтурин схватился за голову и застонал.

— Ты что, Степан Николаевич?

— Виктор, Виктор, вот почему ты молчал…

— Какой Виктор? О чем молчал?

Халтурин сделал над собой усилие, слова Плеханова о предательстве Рейнштейна его не убедили, но известие об аресте Козлова сразило.

— Не будем таиться, теперь это ни к чему: Козлов не кто иной, как Виктор Обнорский. Вот кого схватили жандармы!

Наступила тягостная тишина. Многих товарищей могли бы перечислить собравшиеся, кого арестовала полиция, много друзей, единомышленников томилось уже в тюрьмах, гнило на каторгах, мучилось в изгнании под надзором полиции. Но никогда еще рабочему движению жандармы не наносили такого удара. Восемь лет Обнорский был для них неуловим, восемь лет он дразнил ищеек и вселял уверенность в сердца друзей.