Вадим Прокофьев - Степан Халтурин

— Как это произошло?

— Что? Арест?

— Да.

— Его арестовали в Петербурге 28 января. Выдала жена Рейнштейна.

— Ага, значит жена, а не Рейнштейн.

— Они оба агенты Третьего отделения. Не веришь? Слушай.

«Рейнштейн (муж) являлся весьма деятельным организатором и пользовался большим доверием. Знал почти все московские дела и доводил о них до сведения начальства. 6 февраля прибыл из Москвы в Петербург, был на конспиративной квартире, где видел семь пропагандистов, слесарный станок и гальваническую батарею для изготовления печатей… Говорили о Клеменце и Георгии». Это обо мне…

— Так это ничего не доказывает. Ошибку сделали с Рейнштейном.

Плеханов обиделся на Халтурина, кому, кому, а ему Степан мог бы доверять больше. Халтурин думал о том же, он чувствовал, что Плеханов что-то скрывает, а от кого? Никогда Степан никого не выдал, не выдаст, никогда не проговорится.

Так радостно начавшийся день окончился трагично. Хотя отчаиваться было еще рано, но Халтурин впервые задумался о возможностях борьбы за политические права рабочих в условиях царского деспотизма, шпионского режима, полицейского произвола.

Теперь заботы о типографии, налаживании выпуска своей рабочей газеты также ложились на Халтурина. Из первого состава руководителей рабочего союза он чуть ли не единственный оставался на свободе, храня в памяти имена руководителей кружков на заводах, адреса явок, пароли конспиративных квартир как рабочих, так и народнических.

На следующий день Халтурин опять собрал Комитет выборных. Нужно было ответить на статью Клеменца, причем ответ этот приходилось помещать в газете народников, выпуск своей газеты с арестом Обнорского откладывался на неопределенное время.

Ответ составили сообща, поручив Халтурину отредактировать его и передать в редакцию «Земли и воли».

Клеменц с удовольствием читал письмо, отчеркивая наиболее сильные и важные места;

— «С выражением крайнего сочувствия и одобрения прочли мы ваши краткие, немногословные, но искренние и честные замечания, помещенные в № 4 «Земли и воли» по поводу нашей программы. После того что многим из нас пришлось слышать, эти замечания, эта искренность тона, с какой вы обращаетесь к нам, были, признаться, довольно неожиданны. Действительно, нас называли выскочками, упрекали в недомыслии, противоречиях, упрекали за слог, а многие даже прямо относились с недоверием, видя в нашей программе произведение интеллигентских рук, написанное больше для «острастки» и посему ничего не выражающее собой (до того еще не доверяют нашим силам, до того еще привычка смотреть на нас, как на неспособную скотину, вкоренена во многих)…

…Действительно, кудреватость слога — наш грех, и мы его берем на себя. Поговорим теперь о тех упреках, которые посыпались на наши головы тотчас по выходе программы рабочих. Главное обвинение сводилось к тому, что в нашей программе замечается путаница понятий и воззрений на различные оттенки революционной партии Запада и в особенности (что-де очень странно) замечается смешение социалистических требований с конституционными… Многие, как видно, именно и обращают внимание только на последнее и посему в своих замечаниях доходили до того, что требование политической свободы нами, рабочими, считали просто нелепым и не вяжущимся с вопросом об удовлетворении желудка.

Вот здесь-то, признаться, мы и не видим никакой логики, ничего, кроме недомыслия. Ведь высказывать подобные соображения — значит прямо отказывать нам даже в малейшем понимании окружающих явлений, значит прямо глумиться над нашими мозгами и приписывать разрешение социального вопроса исключительно только одним желудкам. Боимся, чтобы при таком узком разрешении мы не пожрали друг друга… Разве мы сами не знаем, что лучше быть сытым и мечтать о свободе, чем, сидя на пище святого Антония, добиваться свободы? Но что же делать, если логика желаний и помыслов уступает перед нелогичностью истории и если политическая свобода является прежде социального удовлетворения… Наша логика в данном случае коротка и проста. Нам нечего есть, негде жить — и мы требуем себе пищи и жилища; нас ничему не учат, кроме ругательств и подпалочного подчинения, — и мы требуем изменения этой первобытной системы воспитания. Но мы знаем, что наши требования останутся требованиями, если мы, сложив руки, будем взирать с умилением» как наши «державные» и другие хозяева распоряжаются нашими животами и пускают деревенских собратьев по миру. И вот мы сплачиваемся, организуемся, берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, — и вот мы, ради сбережения своих сил и скорейшего успеха, требуем свободы, требуем отмены разных стеснительных «положений» и «уложений»…

Гораздо важнее для нас ваши замечания относительно наших недостатков и пробелов по аграрному вопросу. Действительно, мы уже чересчур увлеклись рассмотрением своего городского положения, чересчур пропитались духом различных программ Запада, и вот оказалось, что для нашей деревни в своей программе мы отвели очень мало места. Но да извинят нам за этот промах, тем более, что забывать деревню не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный; а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху.

…Все эти и тому подобные вопросы, в которых весь союз заинтересован так близко, мы намеревались разобрать на столбцах своей газеты, где, между прочим, постарались бы развить и сущность нашей программы. Но, к сожалению, это желание, близкое было уже к осуществлению, по обстоятельствам, от нас не зависящим, так и осталось пока желанием. Мы лишились посему на время одного из самых важных рычагов нашей агитационной деятельности — печатного слова — и лишили в то же время рабочую и крестьянскую массу той пищи, в какой она теперь наиболее нуждается.

Сотоварищи! Вы знаете, насколько важна в настоящее время эта пища, о какой мы говорим, но вы знаете также, что ваш орган «Земля и воля» не может служить ею для массы. Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету.

Пожелаем же вам от лица всего союза полного успеха в этом благородном и дорогом для нас всех начинании».

— Послушайте, Георгий Валентинович, а ведь сильно написано, а? — Клеменц, довольный, потирал руки, подзадоривая нового редактора газеты, Плеханова.