Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

Воскрешать в памяти все, что тогда было, мне стыдно до сих пор. Партизаны-антифашисты быстро передвигались в горах и действовали на местности гораздо изобретательнее, чем немецкая армия, которую они неотступно преследовали вылазками. Ответ нацистов был жутким. Прочесывая отдаленные деревни, где остались одни только женщины и дети, мы должны были поджигать соломенные крыши хат. Наш слух терзали женские вопли, доносившиеся из самой глубины этого чудовищного пекла. Полные отвращения к злодеяниям, которые нас заставляли совершать, мы в один прекрасный день заявили начальству, что все потеряли зажигательные баллоны. В тот же вечер на раздаче пайков мы остались без хлеба: вместо него нам выдали спички.

А однажды, как я, увы, давно предчувствовал, на крутом повороте извилистой дороги мне пришлось столкнуться лицом к лицу с партизаном. Мы стояли слишком близко друг к другу, чтобы стрелять поверх голов. Рукояткой винтовки он раздробил мне челюсть. Я не лишился сознания, а, наоборот, нанес ответный удар. В этой роковой рукопашной схватке выжить мог только один из нас. Поскольку я жив до сих пор, говорить об ее исходе нет нужды. Нацисты сперва научили нас убивать, а потом приказали убивать: это они сделали из нас убийц.

Серьезно раненный, я все-таки догнал свою роту. Меня репатриировали и поместили в сельский госпиталь Красного Креста. Позже я лишился всех зубов. Но я обязан ранению тем, что меня, в отличие от всех, не отправили на передовую. Негодного к строевой службе, солдата без специальности и квалификации, полезной рейху, меня отослали в Берлин, где я стал конторским писарем в казарме, по-прежнему нося форму вермахта. Обмениваясь со своими сослуживцами только обычными фразами, всецело поглощенный тем, чтобы быть незаметнее, я, склонясь над бумагами, тихо подсчитывал проходящие недели, мечтая только о возвращении домой.

Берлин, невралгический центр охваченной огнем и залитой кровью Европы, в начале 1943 года, в самый разгар войны, тоже был блестящей столицей, полной необыкновенной жизненной активности. И вновь, как в Вене, я мог немного прогуляться по улицам, иногда зайти в ресторан, издали полюбоваться на огни больших вечеринок. Я не преминул отметить, что в этом городе почти совершенно не стало гомосексуалов. [39]Мне было тогда невдомек, что все злачные места, прославившиеся ночной жизнью, были полностью выпотрошены еще десять лет назад, все ассоциации запрещены, а тысячи их членов арестованы специальным отделением гестапо. [40]Первыми под облавы попали те, кто имел судимость или на кого в полиции уже заводили карточку. Центр Магнуса Хиршфельда, самая значительная во всей Европе ассоциация гомосексуалов, был со всеми его архивами разгромлен СА. Остальное довершили многочисленные доносы. [41]

Пришла весна 1943-го. Отсюда было очень трудно понять, что происходит с рейхом. И народ, и армия казались более чем когда-либо преданными своему вождю. Пропаганда доходила до высот виртуозности. На каждом углу, в каждой витрине висела свастика, портрет фюрера или слоган, напоминавший, хоть в этом и не было никакой необходимости, при каком режиме живет Германия. Казалось, берлинцы вполне привыкли к этому.

Из того прозябания, в каком я тогда пребывал, вдруг всплывает воспоминание, чудесное, призрачное. Я осознал его лишь недавно, когда перелистывал в книжной лавке книгу о нацистской Германии, называющуюся «Именем расы». Там исследовалась проблема «Лебенсборна» и были подтверждающие фактическую сторону фотоснимки. [42]Вдруг я неожиданно наткнулся на один из них: я помнил этот «Лебенсборн», который находился в Бад-Польцине в Померании.

В Германии существовала дюжина «Лебенсборнов». Это название было придумано — один из тех неологизмов, на которые нацисты были такие мастера: Либен — жизнь, а Борн — источник. Источник жизни, кипение молодой силы, превращался там в конвейер по производству белокурых младенцев, получавшихся от спаривания избранных партнеров «чистой арийской расы». После кощунственной церемонии крещения перед алтарем, на котором красовалась огромная свастика, когда перед колыбельками навытяжку стояли офицеры СС, этих младенцев записывали детьми одного отца: Адольфа Гитлера. [43]

Тем весенним утром 1943-го власти уведомили меня, что мне надлежит отправиться в Померанию, приблизительно на сто пятьдесят километров к северо-востоку от Берлина, с заданием, суть которого была мне неизвестна. В униформе, со своим «Бефелем», с приказом об обязательной отметке всех перемещений, я оказался перед охраняемым входом, над которым развевалось знамя со свастикой. Пройдя за ограду, я очутился в огромном парке, утопавшем в зелени и цветах, с бассейнами и птицами; среди всего этого виднелись отдаленные маленькие домики, там и здесь, множество любовных гнездышек, к которым шли, обнявшись, легкомысленно одетые парочки.

Оказавшись у центрального здания, я снова предъявил удостоверение. Мне оказали самый любезный прием. Показали мою комнату и выдали расписание празднеств, с указанием времени завтрака, обеда и ужина. Комната имела вид богатый и комфортабельный. Возле постели я обнаружил технологический шедевр той эпохи — миниатюрный радиоприемник, его можно было просто вставить в ухо и прослушать конечно же нацистскую пропаганду. Позже такую же техническую новинку я заметил в некоторых военных госпиталях рейха. Из окна я видел беззаботно фланирующие пары, вид у них был совершенно безмятежный. Мужчины, сплошь хорошо сложенные блондины, охотно гуляли с обнаженным торсом.

В полдень я пришел в столовую. По изяществу пропорций, ковров и люстр, скатертей и салфеток она была достойна дворца. Поражала вышколенность персонала, некоторые были в белых перчатках. Мне показалось, что обслуживали заключенные. Столы стояли далеко друг от друга. Достаточно было просто выбрать себе место, и все сидящие за этим столом вставали, приветствуя новенького громовым «Хайль Гитлер!». Затем подавали еду, как в хорошем ресторане. Совершенно заинтригованный, я спрашивал себя, что это за молодые красивые мужчины, покровительственно обнимающие одну или сразу нескольких женщин? В глубине камерный оркестр чередовал классическую музыку с военными маршами. Куда я попал?

Я все понял, когда начались выступления собравшихся и последовавший за ними показ диапозитивов. Я присутствовал на одной из долгосрочных программ рейха, предусматривавшей супружество и создание семьи как живое продолжение нацизма в потомстве: поскольку идеология Гитлера должна была стать главенствующей, в таких райских местечках происходили зачатия прекрасных детей будущего, которые отвечали бы расовым критериям Третьего рейха, эталону избранной прекрасной молодежи, гордой своей миссией анонимного зачатия. Расположенная чуть поодаль родильная клиника с детскими яслями собирала урожай этих запрограммированных нежностей. Все здания, с эсэсовской охраной у входа, находились под строгим присмотром медсестер и нянечек в длинных черных платьях и чепчиках. Такая животная форма квазизачатия меня ужаснула. Но посвятить сына фюреру, действительно, считалось делом святым, проявлением подлинного энтузиазма: пропаганда делала свое дело.