Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

Я много раз пытался понять, почему именно меня послали в эти кущи: в моей внешности не было ничего от арийского блондина, и я определенно был на заметке как гомосексуалист. Если меня иногда и охватывало сексуальное влечение, оно никогда не было направлено на женщин. Зачем им понадобилось, чтобы я увидел этот спектакль, столь дорогой сердцу Гиммлера, его последовательного закоперщика? Чтобы именно я смог потом, уже в своей казарме, лишний раз с удовольствием расписывать перед полными зависти и недоверия товарищами прелести национал-социализма? Или чтобы окончательно довершить мое «перевоспитание»? Продемонстрировать преимущества гетеросексуальной жизни? Заставить меня побледнеть от красоты этих жирных «гретхен»? Что касается мужчин, гордых от того, что выбрали именно их и теперь они могут тоже выбирать, то с их голубыми и пустыми глазами мои глаза встречались с испугом. Уж эти-то никак не могли взволновать меня.

Много позже я узнал всю подноготную этих райских «Лебенсборнов»: туда свозились взятые во время облав тысячи норвежских блондинок, вынужденных обслуживать плодовитые чресла и ненасытное брюхо рейха. Так же поздно стало мне известно и то, что Гиммлер создал чудовищные отряды ловцов детей, высматривавших их белокурые юные головки по всей Северной Европе, пережившей волну таких злодейств. Они хватали детей прямо на улице, отрывали от родителей и бросали в грузовики. [44]Уж не думало ли мое начальство как-то соблазнить меня такой гнусной перспективой — используя мою ориентацию, сделать из меня похитителя малышей? [45]Не пытались ли они сделать меня одним из тех мерзких извращенцев, которые прочесали вдоль и поперек всю Скандинавию? Сегодня такое предположение кажется мне далеким от действительности. Но тогда — какой же смысл мои начальники придавали этой командировке? Что они этим хотели мне сказать? Я так и не понял до сих пор. Могу сказать одно — потом, когда кончилась война, эти сироты рейха искали своих настоящих родителей, заполняя объявлениями, написанными канцелярским языком с налетом патетики, целые развороты немецких и эльзасских газет. [46]

После этих вроде бы идиллических дней я вернулся в Берлин в полном недоумении. Там я в основном налегал на еду и отсыпался, так что, когда снова оказался в казарме, откровенничать было и не о чем. Во всяком случае, никаких встреч или разговоров у меня в этой необычной поездке не случилось. И тем не менее возвращаться к ежедневной утренней перекличке было тяжеловато. Крики и приказы по-прежнему так и сыпались, продолжались и громогласные чтения распоряжений и дневного распорядка.

В начале лета 1943-го как-то утром пришли искать добровольцев, умеющих считать и писать. Я, сам не зная почему, вдруг поднял руку. Отец часто повторял мне: «Не высовывайся, а то тебя мобилизуют для самых гнусных заданий. Потом локти будешь кусать». Как-то раз, на хорватском фронте, спросили, есть ли шесть человек добровольцев, чтобы конфисковывать хлеб. Волонтеров нашлось много, все рассчитывали прикарманить какие-нибудь горбушки. Вернулись шатаясь, бледные, как мертвецы: им приказали расстреливать людей.

В тот же день после обеда по громкоговорителю передали, что Зеель Петер вызван к капралу. Помню, как я уже сожалел о своей смелости; все привычные страхи ожили, и поджилки у меня тряслись.

Оказалось, что на сей раз обошлось без обмана. Меня в срочном порядке отправили в Берлинский Рейхсбанк. Потом включили в бригаду, которая ездила в поездах, перевозивших людей, которым предоставили отпуск, в Белград и Салоники и меняла немецкие марки на драхмы и наоборот. Обмен проводился по официальному курсу, который нам сообщили. Я считал деньги. На каждом вокзале я шел в Рейхсбанк. Вырученные деньги лежали в деревянной кассе, запертой на висячий замок, а меня сопровождали два офицера. Потом, на несколько часов оставленный без надзора, я написал родителям несколько открыток по-французски, несмотря на запрет использовать этот язык. Некоторые из них подверглись цензуре. Недавно я нашел их.

Как и в предыдущие годы, зиму я провел в горах Югославии. Сорок два раза без перерыва я отмахал с этим составом пятьсот километров от Белграда и Салоников и обратно. Бывало, что нас преследовали на бреющем полете британские самолеты; партизаны Тито частенько взрывали железнодорожные пути. Однажды из-за такой опасности наш поезд был блокирован в туннеле. Помню удушливые клубы дыма и истошные крики, которые эхом отражались от гнетущих темных сводов.

По своему статусу я на сей раз оказался в вагоне для офицеров, где условия были не таким испытанием, как у всей остальной группы. Рассчитывая на щедрые чаевые, буфетчик стал всячески обхаживать нас.

Коррупция тут процветала вовсю. Офицер, при котором я состоял, менял золотое кольцо каждый раз, когда возвращался из Салоников. Когда я, набравшись храбрости, спросил, зачем он это делает, он сухо отрезал: «Не вмешивайтесь, это секрет». И правда, золото, как и кожа, и спиртное, в Греции стоило дешево и доставалось очень легко. Я не имел доступа к этому резервному источнику дохода. Я проявлял иную, простительную пронырливость: постоянно перемещаясь вместе с конвоем, я не тратил своего жалованья и с самого Белграда старался время от времени посылать родителям с военной почтой блоки сигарет, которые они меняли на мясо.

Наступило 20 июля 1944 года: покушение на Гитлера в Растенбурге, совершенное графом фон Штауффенбергом. Пропаганда кипела гневом: ведь задумывали убить самого фюрера. Такое бесчестье надо было как-то замять. Внезапно наша командировка закончилась. Я вернулся в берлинские казармы. Опять без профессии, я годился только для муштры под брань распоясавшихся младших офицеров, вовсю выказывавших свое свирепое усердие.

Повсюду воцарился страх. Бомбили теперь с удвоенной силой, листовки сыпались как из ведра. [47]Но большинство берлинцев, казалось, хранили стоическую верность своему фюреру. Набившись в бункеры, мы получили задание помогать гражданским лицам, которые, как и мы, целых сорок дней страдали от непрестанных дневных и ночных бомбежек. Сорок дней мы провели в этих норах, сообщавшихся с метро. Сорок дней не видели солнца, в то время как в самом метро все чаще случались приступы паники. Приходилось выносить мертвых и раненых. Прямо на земле рожали женщины.

Потрясенный этим кошмаром, я исполнял свой долг автоматически. В этом подземном аду я был бесконечно одинок. Откуда мне, кому едва перевалило за двадцать один, было взять силы побороть душевное смятение, желание умереть? Жужжание моторов бомбардировщиков, глухие вспышки и краткие секунды тишины перед взрывом, прежде чем раздадутся крики, — я все это слышу до сих пор.