Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

Мне было семнадцать, и я хорошо знал, что иду на риск, проводя время в этом сквере между лицеем и отчим домом. Здесь мы с приятелями встречались после занятий. Чтобы поболтать. Чтобы дождаться какого-нибудь незнакомца, который сумел бы совратить нас. В тот день, оказавшись в объятьях грабителя, я почувствовал, как часы соскользнули у меня с запястья. Я закричал. Он уже скрылся. Я и не представлял себе, что это обыкновенное происшествие перевернет всю мою жизнь и даже погубит ее.

Я был элегантным молодым человеком, из тех модников, которых тогда называли «зазу». Нас, зазу, немного было здесь, в Мюлузе. Одевались мы скорее изысканно, нежели вызывающе. Наши галстуки необычных расцветок и жилеты с вышивкой так просто было не найти. Чтобы их раздобыть, приходилось наведываться в несколько редких магазинов в центре города, вроде филиала «Мод де Пари», время от времени получавшего эти вещи из столицы. Волосы мы носили всегда только длинные и прилизанные помадой «а-ля Тино Росси», заплетая их в две толстые косички, одна в другой на затылке.

А ведь подобные тонкости умели делать как надо только избранные парикмахеры. Такое стиляжничество опустошало карманы, но я мог себе это позволить. Прохожие на городских улицах посматривали нам вслед, кто с интересом, а кто — осуждающе. Понятие «зазу» включало в себя и двусмысленную склонность к кокетству. Приходилось соответствовать.

Кража часов меня расстроила. С ними были связаны определенные воспоминания: их подарила мне крестная, проживающая в Париже мамина сестра, которую я обожал. Она покинула Эльзас из-за несчастной любви к молодому протестанту. Когда в семьях узнали, что влюбленные принадлежат к разным конфессиям, это поставило крест на планах сыграть свадьбу. Она бежала подальше от этих негостеприимных мест и во время редких заездов в Эльзас не посещала никого, кроме младшей сестры, моей матери.

Часы она подарила в день моего торжественного причастия, которое состоялось недавно. В нашем эльзасском католическом воспитании это очень важная церемония празднования конца отрочества. Тут всегда есть повод закатить большой пир, достать из сундуков тончайшие скатерти и дорогую посуду. Я был в самом красивом костюме, у меня были самая красивая свеча и самая красивая лента. По общему мнению, я пережил этот момент своей жизни безупречно, осознавая что оставляю детство позади; взрослое чувство ответственности уже брезжило в верующем мальчике, и теперь я должен был всю жизнь проявлять уважение и любовь к своим родным. Гости съехались отовсюду, и сестры моего отца, одолевши расстояние от самого Нижнего Рейна, произвели сильное впечатление в церкви большими эльзасскими бантами.

Родители мои держали в доме 46 по улице Соваж, самой главной в Мюлузе, весьма популярное кафе-кондитерскую. Отправляясь в два соседних больших магазина, местная буржуазия не забывала заглянуть и к нам отведать пирожных, мороженого и других сладостей. Отец, который уже имел опыт руководства рабочими в похожем заведении в Хагенау, прикупил в 1913 году это дельце с условием ежемесячных выплат. Мать, тогда его невеста, была директрисой большого магазина — профессия совершенно исключительная для женщины до войны 1914 года. После свадьбы она стала вместе с отцом управлять кондитерской. Целые десятилетия простояла она за кассой, расположенной в центре магазина, любезно встречая каждого клиента. Мы жили в том же доме на верхнем этаже.

Мои родители познакомились через священника. Эмма Жанн, моя мать, опасалась случайных знакомств, ибо не хотела быть соблазненной и погубленной, как случилось с ее старшей сестрой, из-за невозможности заключить «неравный брак». Она открылась своему духовнику, который обещал найти ей подходящую партию. Это был прекрасный союз, по всем свидетельствам, очень удачный.

Первые годы супружеской четы, прежде чем дело у них пошло прекрасно, между двумя войнами и перед кризисом двадцать девятого года, были ужасны. Разразилась Первая мировая война. Кондитерскую реквизировали, чтобы обеспечивать хлебом ближайшие казармы. Отец ушел на войну, а матери с двумя детьми самого нежного возраста пришлось пережить вторжение немецких солдат в сапогах и касках, которые заняли дом и проткнули штыками все матрацы и даже несколько шкафов, обрекая на смертельные раны тех, кто мог прятаться внутри. Люди тогда поговаривали разное, а бывало, что и доносили. И действительно, мои родители укрывали у себя патриотов. Ведь наша вера была неразделима с преданностью свободной католической родине.

Помню, когда я был еще ребенком, мы, бывало, охотно вспоминали события войны 1914-1918 годов, о которых стоило бы услышать молодым, чтобы им передалось чувство гордости французских католиков, противостоявшее немецкому протестантизму. Например, как моя семья прятала французское знамя в погребе и доставала его в самые тяжелые дни, чтобы, встав в круг, вполголоса петь «Марсельезу», а ведь снаружи улица кишела врагами.

Мы разделяли и ту душевную теплоту, с которой наша бабушка по отцовой линии вспоминала покойного мужа, офицера, закончившего училище в Сен-Сире, основателя страхового общества «Рейн-и-Мозель», умершего на тридцать восьмом году жизни от скоротечной чахотки, неизлечимой в те времена. Особенно вспоминается мне, как много мы с братьями молились, чтобы события 1914-1918 годов больше не повторились, а Эльзас никогда не становился заложником своего географического положения, когда нашим отцам и дядюшкам приходилось служить в армиях, воевавших друг с другом.

Я, последний, пятый ребенок в семье, родился 16 августа 1923 года в семейной усадьбе Филлат в Хагенау. Могу честно признаться, что мои детство и отрочество были счастливыми. Но если жизнь родителей вспоминается мне с мягкой нежностью, то обо всем, что касается меня самого, припоминаю с болью в душе. Сразу возникает мучительное чувство, словно все мои последующие горести стерли счастливые детские впечатления, словно память не сохранила ничего, кроме печальных эпизодов.

Например, из школьных лет помню случай с мертвыми птицами, которых одноклассники подсунули мне в парту специально для того, чтобы учитель, услышав мой ужасный крик, наказал меня, не пожелав даже выслушать объяснений. На уроках гимнастики опасность для меня таила буквально каждая минута. Однажды, прыгая через веревку, я на глазах у всех взял хороший разбег, но, достигнув препятствия, вдруг резко остановился и поэтому уткнулся в веревку носом. Зрелище, должно быть, вышло веселое, потому что мои товарищи разразились хохотом. Все они были болельщиками городского футбольного клуба и подолгу обсуждали между собой его новости. Если я не стал для них вечным посмешищем, то, без сомнения, только благодаря доброму имени моих родителей. Во всяком случае, из юных лет я вынес раннее отвращение к мужскому насилию.