Пьер Зеель - Я, депортированный гомосексуалист...

Потом Германии объявили войну. Моих братьев мобилизовали одного за другим в призывные категории 34, 35, 37 и 39. Началась «странная война». «Линия Мажино» была нашей гордостью. Самые молодые жители Мюлуза любили прокатиться туда на велосипеде, чтобы убедиться в бездействии новобранцев. Мы были уверены, что столкновения быть не может. Эльзас, лакомый кусочек для рейха с его жаждой реванша, недооценивал масштабы опасности.

Грохот марширующих сапог и проклятья с государственной трибуны по адресу непокорной Франции с призывом врезать ей как следует вызывали только забавные и саркастические комментарии. Карикатуристы зубоскалили вовсю. Раньше всех забеспокоились наши друзья евреи. Они бросились уезжать из Эльзаса целыми семьями, выбирая для бегства места подальше от опасной близости рейха. Многие из них просили нас, пока идет война, сохранить их ценные вещи, и мы складывали их в подвале.

Во время «странной войны» все мои братья покинули семейное гнездо. Я наконец вырвался из-под опеки, а отца поглотили совсем другие дела. Я, как единственный сын, не призванный под знамена, сблизился с сестрой и матерью. В воскресные дни я имел право на лиловую пятифранковую банкноту, которой с лихвой хватало и на церковные подаяния, и на билет в кино на улице Корсо. Это был прелестный театрик, переоборудованный в кинозал, где были даже маленькие балкончики, на которых кое-кто ухитрялся прямо на полу «перепихнуться», конечно, когда свет был уже погашен.

Меня назначили ответственным за почтовую связь с братьями, ушедшими на фронт. Мама часто диктовала мне письма. Кучу запечатанных конвертов я нес на вокзал и там отправлял. Так у меня и осталась привычка разбираться со всей корреспонденцией перед тем, как лечь спать.

А вот моя личная жизнь изменилась довольно круто. Уже несколько месяцев я не заключал в объятия людей малознакомых, предпочитая только тех, кого отмечала моя чувственность. Я познакомился с Жо, добрым и нежным юношей. Вместе мы часто и охотно проводили чудесные минуты. Как только появлялась возможность, старались укрыться от остального мира. Я рассказывал ему о первом смятении чувств, о лете в Дьеппе, о путешествиях, которые были настоящим познанием жизни. И он тоже был со мной откровенен. Между нами возникла очень крепкая связь, и ее не стерли из моей памяти ни время, ни страдания, ни смерть.

В июне 1940 года «странная война» перестала быть странной. Перейдя в Бельгии линию Мажино, немцы хлынули во Францию, не встретив ни малейшего сопротивления. Переправиться через Вогезы оказалось сущим пустяком для этой армии, чью ошеломляющую энергию мы недооценивали. [3] «В 1870 году эльзасцы уже пережили разгром армии, потерявшей Эльзас за два дня и раздавленной врагом, вчетверо ее превосходящим, не сумев мобилизоваться вовремя и несмотря на отчаянное сопротивление». (Jean Ritter, L'Alsace , PUF, 1985.) Они триумфально вошли в Мюлуз: в безупречной амуниции, начищенных до блеска сапогах и мундирах с иголочки. Наша семья смотрела на все это со слезами. А вот сосед был полон злорадного ликования.

Мы думали о всех моих братьях, от которых не было весточки с самого начала этого молниеносного вторжения. Следом за триумфальным маршем по дорогам потянулись колонны пленных. Великое множество людей дни и ночи без перерыва брело к Рейну. Мы раздавали им июньские вишни, воду или пирожки.

Немцы смотрели на это сквозь пальцы, однако следили, чтобы пленники не останавливались. Впрочем, толпа была такой плотной, что остановиться было и невозможно, людей будто несла волна. Смертельно усталые, набросив что-нибудь на плечи, они шли в лагерь для пленных на территории Германии. Мы с сестрой, часами смотревшие на них, словно прилипнув к стене нашего дома, выкрикивали имена и фамилию наших братьев. Кое-кто таким способом получил хоть какие-то известия о своих родных. Но в нашем случае это не сработало.

После полного разгрома и разрыва Версальского мира мы оказались под немецким сапогом [4] «Хлынувший через две недели после того, как Петен заявил о богатых перспективах, открывавшихся для Франции новой политикой коллаборационизма, о которой было объявлено в Монтуаре, поток крестьянских семей, священников, монахинь, в соответствии с планом радикальной германизации, который немцы категорически запретили разглашать, явился для общества своего рода электрошоком». (Rita Thalmann, La Mise au pas, ideologie et strategie securitaire dans la France occupee , Fayard, 1991, p. 55.) . Началось выселение нескольких сотен тысяч нежелательных эльзасцев. Новые власти сразу приказали закрыть Страсбургский собор и выслали епископа де Меца. [5] «Эльзасское население, преимущественно католическое, было очень встревожено тем, с каким остервенением немецкие власти обрушились на религиозные институты, неприкосновенность которых сохранялась веками, независимо от смены режимов и правителей, в силу особой специфики региона. Ведь рейх сразу заявил, что не обязан соблюдать условия конкордата 1801 года, заключенного Францией с Римом, и не хочет распространять на Эльзас и Лотарингию договор от 1933 года, заключенный с Германией». (Rita Thalmann, p. 62.) Французский язык и некоторые местные диалекты оказались под запретом. После подписания перемирия три департамента Верхнего Рейна, Нижнего Рейна и Мозеля, отвоеванные Францией в 1918 году, были грубо аннексированы в нарушение условий соглашения. Волею судьбы нам пришлось раствориться в великой Германии. Нас присоединили к областям Бад и Сарр-Палатинат. [6] Об отделениях и разделах французской террито­рии см. Риту Тальманн, там же.

Местная администрация перешла под начальство Роберта Вагнера и Йозефа Бюркеля, двух старых приятелей и давних сторонников фюрера. Приказы исходили напрямую от рейхсфюрера Генриха Гиммлера, главы черного легиона СС, и даже от самого Гитлера, ибо оккупанты хотели как можно скорее решить на высшем уровне вопрос о быстром покорении этого региона. Я множество раз слышал разговоры о том, что Виши предал нас, продавшись Гитлеру.

Учебу пришлось прервать. Школьный курс, пройденный мной в школе де Фрер и в лицее, был вполне солидным. Наши родители, как и положено, обсуждали профессиональное будущее каждого из детей между собой, прежде чем поговорить об этом с нами. Речь шла об определении наших желаний и способностей, которые мы хотели усовершенствовать после окончания общего образования.

Что до меня, то я, если война не перевернет уж совершенно все, хотел бы целиком посвятить себя текстильному делу. Мы с родителями навели справки об известной школе в Лилле. Еще во время учебы в лицее я стажировался на нескольких предприятиях. Я любил ремесло ткачей и движение игл ткацкого станка. Работать там было трудно, это требовало внимания и запоминания цветов, потому что ткань быстро покрывалась пылью. Мне хотелось как можно больше узнать обо всех секретах ткачества, и я понимал, что в этом деле всегда нужны специалисты. Попробовал я себя и в настоящем творчестве — с удовольствием сделал множество набросков мужской и женской одежды.