Александр Стекольников - Васил Левский

— Я догадывался, кто это был, — сказал брат. Это был Дьякон... [53] Левский часто пользовался псевдонимом Аслан Дервиш-оглу. Эти турецкие слова означали: Аслан — лев, Дервиш — монах, дьякон, то есть те два имени, под которым он и был известен в революционной организации.

— Дьякон?

Брат с таинственным видом уверенно кивает головой. Все замолкают, охваченные особенным чувством, испытывая какой-то благоговейный трепет и восхищение.

Это особенное, это трепетное чувство незаметно охватывает и меня, прижавшегося в сторонке и не замеченного никем. Дьякон! До сих пор я ничего о нем не слыхал. Но то, что я уловил сейчас в словах брата, и необыкновенное впечатление, произведенное на всех простым упоминанием его имени, наводит меня на мысль, что этот Дьякон — человек необыкновенный, самый большой и первейший из всех, кого называют комитами...»

Левский среди народа.

В болгарской корчме.

Картина художника И. Мырквичка.

Арест Левского в селе Какрине.

Картина художника Н. Кожухарова.

Левский перед турецким судом. Картина художницы К. Тасевой.

Январь 1872 года выдался на редкость студеным. С Васильева дня задул с севера, от Дуная, резкий дунавец, нагнал холода. Мороз сковал не только землю, но и обычно неподатливые речки.

Факсимиле подписи Левского.

Звенит земля под копытами коней. Заиндевелые, они дышат тяжело, и каждый выдох вырывается облачком пара.

Дорога вьется по долине реки Осым. Тишина и безлюдье.

— Хороший хозяин собаку в такую пору из дому не выгонит, — ворчит спутник Левского.

— А разве нас кто выгнал?

— Это верно.

— Ну то-то! Потерпи, недолго осталось. Зато какую радость людям привезем.

Закутавшись еще плотнее теплыми шарфами, всадники замолкли. И опять только цокот копыт.

Все в снегу, все бело. Никаких знакомых примет. Конь Левского вдруг вздернул голову и глубоко втянул воздух.

— Должно быть, жилье почуял.

И впрямь скоро потянуло дымком, а за поворотом, у самой дороги, открылось приземистое здание — корчма деда Акима.

Задав коням корма, всадники вошли в большое, жаркое и дымное помещение.

Когда в болгарской корчме, особенно зимой, бывает пусто? Болгары общительны, любят повеселиться, с другом досыта наговориться, а подвыпив — сплясать. А там, где несколько отдыхающих болгар, — там найдется и Гайдар. Заведет он на своей волынке веселую плясовую. Трудно тогда удержаться. Вот как сейчас. Ходуном ходят половицы. Кажется, пляшет вся корчма.

Не успел Левский расположиться, как подлетел к нему лихой танцор:

— А ну выходи, браток!

И Левский вышел. Любил он песню и горячий танец. Сорвался, закрутился. Выбились из-под шапки пряди русых волос, голубые глаза озорно светятся, а ноги выделывают отчаянные выкрутасы.

Как неожиданно вспыхнула огненная рученица, так внезапно и замерла. Разошлись по местам танцоры, и опять потекли беседы, зазвенели стаканы.

Утомленный, разгоряченный, устроился Левский в уголок, где потише. Хорошо ему сегодня, легко на душе. Откинувшись к бревенчатой стене, прикрыв глаза, унесся он думами в недалекое прошлое.

...Много месяцев терзало его несогласие в рядах деятелей освободительного движения. Эмигранты не хотели примириться, что от них ушло руководство революционным делом, что центр его переместился в Болгарию. Рост влияния комитетов, созданных внутри страны, вызывал в них нездоровое чувство соперничества.

Сколько энергии, сколько времени отняла переписка с эмигрантскими группами в Румынии. Надо было разъяснить им позицию комитетской организации, показать, куда может привести разнобой и нежелание видеть ошибки. Эмигранты упрекали, что он сгущает краски, что видит в их делах больше плохого, чем это есть в действительности. В ответах он призывал не бояться критики, смелее обнажать ошибки.

«Ты мне приписываешь, — писал он одному из видных эмигрантов, — будто я в глазу своем бревна не замечаю, а в ваших глазах легко усматриваю и соринку. Если ты искренне говоришь мне в начале письма: «Любезный мой брат!», то не нужно придирок и обиняков, а говори: в том-то и в том-то твоя ошибка, чтобы я исправился. Я человек прямой, поэтому и я буду говорить о ваших малейших уклонах, или, лучше сказать, об ошибках, не стану их замалчивать! Мы живем для отечества, братец! Ты указывай мне .на мои, а я на твои промахи, и мы вместе будем их исправлять, если хотим быть людьми».

Вспомнилось, сколько хлопот доставило своеволие старых воевод Панайота Хитова и Филиппа Тотю. Привыкшие к самостийным действиям, они не хотели признавать руководящего начала революционной организации, пытались вести работу на свой риск и страх, по собственному разумению.

С Филиппом, Тотю удалось найти общий язык, привлечь его к согласованному действию. А вот Панайот Хитов, этот классический представитель гайдуцкой вольности, так и остался верным четнической тактике.

Думы о Хитове вызывают боль. Для него Хитов первый боевой учитель, опытный военачальник. Он уважает его за смелость- и отвагу, за безграничную любовь к порабощенной родине. Никогда не забыть дней, проведенных в отряде Хитова знаменосцем. Как бы сломить его упрямство, нежелание идти в ногу со временем, подчиниться коллективу, организации? «Как истинный болгарин и умный воевода, — говаривал он Хитову, — ты обязан для себя решить: ты ли должен следовать народной воле или миллионы людей идти за одним человеком? Согласие и любовь — вот первое, что нужно между народными деятелями, а вождь у нас один — Болгария, болгарский народ. Хочу до конца остаться твоим братом и знаменосцем, если и ты будешь с нами до смерти».

Он давно понял, что для того, чтобы устранить идейный и организационный разброд, найти объединяющее начало для всех честно желающих работать во имя свободы родины, необходимо собраться всем и открыто поговорить о делах. Потому он и предложил созвать в Болгарии конференцию представителей местных революционных комитетов и революционной эмиграции. Но не его вина, что эмигранты увидели в этом ущемление их престижа. Они выдвинули свой план; конференцию провести в Румынии, а из Болгарии, от всех местных революционных комитетов, пригласить только одного Левского. Разве это справедливо?