Карина Добротворская - Блокадные девочки

– О чем бы ты ни писала, ты всегда описываешь, кто и что ест. Ты даже считаешь, сколько ложек сахара Кэти в кофе кладет. Кто о чем, а вшивый все о бане.

Сижу на нашей террасе в Черногории. Мне всегда было тут удивительно хорошо, а этим летом почему-то не нахожу ни прежнего покоя, ни прежнего счастья. Не могу оторваться от почты в айфоне, которую каждые пять минут проверяю, гружу тяжелые файлы с картинками. В какой-то момент в сердцах говорю: «Может, нам продать этот дом? С ним столько возни…» Сонины глаза немедленно наполняются слезами. «Соня, зайка, ну что ты?» Соня, сдерживая всхлип, отвечает: «Это все из-за твоей диеты. Когда ты не ешь, ты всегда такая злая…»

В самолете слушала закаченные в айфон воспоминания Ариадны Эфрон. Она вспоминает сказку Андерсена про девочку, наступившую на хлеб, которую рассказывала ей Цветаева. И прибавляла: «Наступить на хлеб – такой же грех, как убить человека, так как хлеб дает жизнь». Мне казалось, что так обожествлять хлеб стали только после блокады. Или после голода 20-х. Но Цветаева сказала это раньше, году в 19-м. А в начале 20-го умерла в кунцевском приюте от голода ее дочь Ирина. Я не могу даже думать об этой истории без слез и без сдавленного от ужаса горла. Это ведь тоже история человеческих пределов, в данном случае – пределов гения. Марина не поехала на похороны дочери. Не могла. Во всех смыслах не могла. И потом писала своей мертвой дочери: «Если есть небо, ты на небе, пойми и прости меня, бывшую тебе дурной матерью, не сумевшую перебороть неприязнь к твоей темной непонятной сущности». И сама признавала, что умерла Ирина не от голода, а от того, что на нее не хватило любви. И если начать Марину судить, то превратишься в соседку на коммунальной кухне, потому что с обывательской точки зрения понять это невозможно.

Впрочем, Цветаевой не нужен был личный опыт, чтобы почувствовать ужас голода или символическую силу хлеба. В конце концов тело Христа – это тоже хлеб. Кто-то рассказал мне (кажется Ирина Муравьева из Музея обороны Ленинграда), что церковь в блокаду обратилась к правительству за вином и мукой для просвирок и им их дали. А Гамсун свой «Голод» написал в 1890 году. Стала проверять цитату Цветаевой, залезла в сеть, нашла. Цветаевские слова стоят эпиграфом к реферату «Состав и выпечка хлеба», где обрывочные данные о символике хлеба в разных культурах соединены с информацией о количестве дрожжей и усвояемых жиров. У всех свои микромиры и свои ценности, пусть даже и питательные.

Ленинградцы всегда говорили о еде с особой нежностью. Приставляли к продуктам суффиксы. Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему эти суффиксы называются уменьшительными – они ведь удлиняют слово! Зато понимаю, почему они ласкательные. В Ленинграде ласково говорили: колбаска, супчик, хлебец (хлебушек), кашка, маслице, сметанка, огурчик. Говорят, в Москве было то же самое, но мне почему-то кажется, что ленинградского «сырика» в Москве все-таки не было. Кстати, я уверена, что ленинградская «карточка» (versus московский «проездной») – тоже наследство блокады.

Есть какие-то блокадные образы, которые повторяются в разных воспоминаниях. Найденный в студне человеческий ноготь – как из сказки-страшилки, которую любят мои дети. Сладкая съедобная земля с Бадаевских складов. Труп грудного ребенка, который держали между окнами. У многих блокадников – повторяющаяся лексика, своего рода блокадные клише. «Кольцо блокады сомкнулось». «Это горели Бадаевские склады». «Уехали по дороге жизни». «В тот день прорвали блокаду». Есть и повторяющиеся характеры: соседка-антисоветчица (чаще всего из Прибалтики), предрекающая скорую казнь евреев. Или соседи-евреи, умирающие на своих тюках с добром и деньгами. Возникший в дверях дядя, отец или просто красноармеец, спасающий всех от смерти буханкой хлеба или банкой тушенки и т. д. Есть повторяющиеся истории, когда не удается сесть на последний поезд, везущий дачников в Ленинград или на последний катер, везущий блокадников в эвакуацию. Но именно этот последний поезд или последний катер оказываются разбомбленными. И все как один повторяют как мантру: «Да, не помогали никому на улице, потому что, если начнешь помогать, упадешь сам и больше не встанешь».

Читаю блокадные дневники в интернете. Непонятно, где подлинники, а где апокрифы. Фрагмент из блокадного дневника некой Анны Василевской: «Доченька, с завтрашнего дня заведем такой порядок: вечером, когда я обычно возвращаюсь домой, старайся не спать, слушай внимательно мой голос – я буду звать тебя по имени, не входя в комнату… а ты должна обязательно откликнуться… Если не откликнешься – я уйду и в квартиру никогда не вернусь. Ты понимаешь – почему? Похоронить тебя я не смогу: нет на это у меня ни сил, ни хлеба, а дотащить до морга тебя, завернутую в одеяло, и бросить там – сердце не выдержит».

Или вот рукописный дневник женщины-врача, якобы найденный кем-то из питерцев в мусорном баке через 66 лет после снятия блокады. «Патологоанатом профессор Д. говорит, что печень человека, умершего от истощения, очень невкусна, но, будучи смешанной с мозгами, она очень вкусна. Откуда он знает???». «А вот лаборантка больницы Куйбышева съела 12 крыс (подопытных). Увидев ужас на лице слушающего, она говорит: „Я им сделала много реакций и совершенно убеждена, что они были здоровы“. Должно быть, и моих морских свинок съели…»

Про весну 42-го она пишет: «У парфюмерных магазинов стоят очереди – это в Ленинград привезли духи. Правда, флакончик стоит 120 рублей, но люди покупают, и мне купили. Я очень обрадовалась. Я так люблю духи! Я надушусь, и мне кажется, что я сыта, что я только вернулась из театра, с концерта или из кафе. В особенности это относится к духам „Красная Москва“. Передо мной действительно проносится Москва…»

Первый дневник похож на правду. Второй – с его крысами и морскими свинками – уж как-то совсем безумен.

Нашлось блокадное письмо одной из моих стареньких девочек – Нины Аникеевой, мне его отсканировали и прислали из Питера по почте. Подростковое письмо, с уже привычным для меня перечислением бесконечных смертей – и лексической инфантильностью, неспособностью словами передать боль («Вообще за это время я пережила массу тяжелого и ужасного»). «Покойники валяются прямо на улице, завернутые в лохмотья. Иногда торчит голая нога. На такую прелесть я наткнулась около нашей школы». Удивительно, как сознание отчуждает покойников и перестает видеть в них людей. Отсутствие похоронного ритуала равно отсутствию священного трепета перед мертвым и перед самой смертью. Покойники «валяются». А это удивительное брезгливо-ироническое – «прелесть». С одной стороны – детское косноязычие, с другой – лексика «замерзших от голода» душ.