Карина Добротворская - Блокадные девочки

Голод обостряет чувства. Не случайно все эти диеты теперь называются детоксом, то есть очищением (мы ведь не голодаем, не дай бог, – мы очищаем организм!). Впрочем, сначала обостряет, а потом притупляет, как следует из блокадного опыта.

Как же мне надоели все эти секты, обещающие просветление и вечную молодость через здоровое питание. Макробиотики, которые заправляют в здешнем спа, сочетают инь и янь, рассуждают об органической и энергетически заряженной пище – и уверяют, что этот баланс принесет знание и исцеление. Макробиотика излечила хозяина клиники от рака, так что с ним все ясно – его вера подтверждена опытом. Но в этом поклонении здоровой еде есть что-то нездоровое. Зацикленность на еде порой кажется мне чем-то животным, а порой – проявлением воли (на этой воле ведь и основаны религиозные посты). Все телесные сектанты верят в то, что если ты владеешь собой и контролируешь свое тело, ты управляешь и своей душой. Мне не случайно всегда казалось, что современные спа подменяют храмы.

После возвращения из чудодейственного спа я заболела воспалением легких. Вместо обещанного исцеления и всплеска энергии – полная потеря иммунитета. Видимо, мой организм устал от бесконечных экспериментов над собой, скачков веса, резкой смены систем питания и т. д. Новый год встретила во сне – как в детстве. И, конечно, не поехала в тщательно спланированную новогоднюю поездку по Италии и Швейцарии. Леша и дети отправились без меня и теперь шлют мне весточки, где были и что ели. А я – к стыду своему – рада одиночеству.

Продолжаю читать шапоринские дневники. Ничего не могу с собой поделать, мне неприятна эта женщина – несмотря на ее блестящее образование, наблюдательность, моральные качества, литературный дар и т. д. И дело тут не только в ее назойливом антисемитизме (в конце концов, как сказал Гершензон, «евреи действительно пошли в комиссары, что мы тут можем с тобой возразить? А Шапорина ненавидела советскую власть»). Но что-то в ней есть отталкивающее. Ханжество? Готовность осуждать других? Неумение любить и прощать? Я прекрасно понимаю, почему ее так никто и не полюбил. Но самое удивительное, что эти дневники обретают смысл, а Шапорина – настоящий дар, когда начинается блокада. Вот, например: «Невероятно унизительно сидеть и ждать бомбу». Или определение всего происходящего в блокаду как grand guignol . Тема возмездия: «Бедные, бедные мы овцы. Но русский народ заслужил это. Он не сумел отстоять своей религии, своей старины, на которую ему наплевать».

В ужасы, которые Гитлер якобы творит с евреями, она не верит. Но все-таки пишет: «Я разочаровываюсь в немецком уме и гитлеровской стратегии».

Когда Шапорина кормит больных в больнице, она вспоминает, как Варламов в роли Осипа в «Ревизоре» стоял за стулом Хлестакова и жадно глядел, как тот ест. Все-таки в широте культурных ассоциаций ей не откажешь.

10 декабря она идет в Александринку, где играют «Дворянское гнездо» и продают в буфете ромовые бабы по карточкам – за три бабы вырезали 200 гр. кондитерских изделий. И тут же запись: «Я пока еще не худею». Как это не худеет? Уже ведь середина декабря? За счет чего жир держится?

Отличная фраза: «Хожу в столовую и там эфемерно питаюсь». И вот еще блистательная и циничная запись от 24 октября 1941 года: «Я погибну, в особенности если это надолго. А хочется досмотреть картину до конца». Или вот что она пишет, вернувшись с рынка: «Народ страшен. Это какие-то брейгелевские карикатуры на людей». В другом месте сравнивает людей с китайскими тенями. («Шел снег, снег, снег. Площадь, набережная, облупившийся Зимний дворец, Эрмитаж с разбитыми окнами – все это кажется мне чем-то далеким и фантастическим, сказочным умершим городом, среди которого движутся, торопятся до последнего издыхания китайские нереальные тени».)

Все время возникает эта тема большого исторического спектакля, гениального гиньоля, где они – и участники, и зрители. «Великий Сталин дает нелюбимому Ленинграду умереть голодной смертью. И все встречаются друг с другом и говорят: „Ой, как бы хотелось пережить, узнать, что дальше будет“». Или вот про женщину, которая решила не кончать самоубийством, чтобы не ссориться с Богом так близко от смерти и из интереса, «чем же кончится эта мировая заваруха».

Блестящее описание незаметной и нетрагичной блокадной смерти (в данном случае своего соседа): «Он постепенно переставал жить. Не хотелось больше есть, не мог вставать, нить жизни истощилась настолько, что порвалась без усилий и безболезненно».

И лейтмотивом проходит фраза из моей любимой сказки «Синяя Борода»: «Soeur Anna, soeur Anna, ne vois tu rien venir?»

По мере погружения в блокаду дневники становятся все более захватывающими и в них появляется настоящая поэзия, которую прежде Шапорина не видела нигде.

Запись от 25 января фиксирует температуру в 36 градусов мороза. Совпадение исторического и природного катаклизма. Была ли в истории города более холодная зима? «Сейчас, когда все инстинкты обнажились, город замерз, окаменел, с презреньем стал призраком, чернь осталась без воды, огня, света, хлеба, со своими мертвецами. И смерть повсюду».

А вот грандиозное описание блокадной бани – вразрез со всеми описаниями, которые я читала и слышала: «Странное ощущение производит это обилие голых, сухих, поджарых тел в банном тумане. Зрелище более приятное, чем прежние отвислые жирные животы, зады и груди»… А все остальные описывали ужас от скопления бесполых скелетов. Но я с Шапориной согласна. Ничего нет ужасней жирных красных мясных тел в бане. С таким же брезгливым омерзением она пишет про лица, которые бывают теперь в складку и без складок. А «складки какие-то собачьи от носа вокруг рта».

Запись от 2 октября 1942 года: «Мы покрылись корой; инстинкт самосохранения создал этот панцирь над нашими нервами, т. к. иначе пришлось бы сойти с ума».

Идет к знакомой и думает, что делать, если та умерла: «Прежде всего, съем хлеб. Да, жадно съем ее хлеб и потом уже буду думать об умершей. Ужасно». «Когда я разбирала ее вещи, я поймала себя на воровских мыслях, причем мыслях абсолютно платонических».

В 43-м году пишет: «Я заметила – никогда так остро люди не воспринимали природу, как в блокаду». «На улицах нет человеческого муравейника, архитектура и природа выступают на первый план». «Красота удивительная. Дома как бы настороженные. Раны какие-то гордые. Город имеет непреклонный вид, как и в ту страшную зиму. Он подтянулся. Не сам город – жители». «Самое характерное в Петербурге – это его гордость». «После всех ужасов блокады душа была потрясена до основания божественной гармонией природы».

2 июля 1943 года: «Девушки бегут на работу в хорошеньких платьицах, модных туфельках, чулочках, с модными прическами, многие с медальонами. Мне это нравится. В этом есть что-то героическое, во всяком случае, наплевательское по отношению к ежеминутной смертельной опасности».