Карина Добротворская - Блокадные девочки

Когда я разговаривала со своими блокадными девочками, я почти каждой задавала вопрос про месячные. Мне это казалось очень важным. Отсутствие месячных означало для меня задавленную женственность, убитую в зародыше жизнь, а в конечном итоге – стирание границ между полами и между телами. Кульминацией этого стирания стала блокадная баня, в которой мылись без разбору мужчины и женщины. Не удивительно, что упоминание о бане выбросили из «Блокадной книги» наряду с людоедством. От этого веяло животной архаикой, потерей «пределов».

А теперь, в разговорах с Ребеко, выясняется, что понятие месячных до сих пор для меня остается довольно умозрительным. Я не пережила их приход тогда, лет в двенадцать-тринадцать, мама говорила об этом бегло и неохотно. Не переживаю и сейчас – как-то совершенно не задумываюсь над грядущей сониной «инициацией» и не готовлю ее к этому. Видимо, воспроизвожу мамину схему и мамино к этому отношение. Меня даже раздражают упорные вопросы Тани. Ну почему я должна придавать этому такое символическое значение? Почему должна накручивать Соню? Как, собственно, полагается готовить к этому девочку, кроме как предупредить, что это неизбежно, и научить каким-то элементарным правилам гигиены? Может, недовыспросила что-то на эту тему у моих блокадных девочек. Были ли они готовы к менструациям? И как пережили то, что с ними не произошло? Скорей всего, об этом просто никто и не задумывался. Голод убил все, в том числе и пол. Помню, с каким раздражением Муравьева сказала мне, что жена одного из авторов дневников забеременела в блокаду! Беременность была свидетельством наличия месячных (то есть женственности, пола), а значит, преступной сытости. И Елена Яковлевна Добротворская тоже осудила Берггольц за блокадную беременность – значит не голодала…

Года три назад, когда я вернулась из индийской аюрведической клиники и похудела килограммов на восемь, у меня пропали месячные. Я никогда не была такой худой и такой красивой – на весах было 56 килограмм. Но за это счастье пришлось заплатить кровавую цену, в моей жизни всегда так – или дудочка, или кувшинчик. Моя врач-гинеколог тогда сердито говорила мне: «Что вы вытворяете с собой! Вам надо есть огромные стейки!» Я тогда испугалась и начала-таки есть рыбу и молочные продукты. Вообще начала есть. Менструации вернулись только через полгода, когда вес дополз до 59. Я, как идиотка, свою блокаду сама себе устраивала и сама прорывала.

Читаю сборник «Человек в блокаде: новые свидетельства», вышедший в Питере в 2008 году. Интервью, дневники, воспоминания. В выходных данных написано: «Работа выполнена в рамках Программы фундаментальных исследований Президиума РАН „Адаптации народов и культур к изменениям природной среды, социальным и техногенным трансформациям“». Удивительно, но за казенной формулировкой что-то есть – речь ведь действительно об адаптации к взорвавшейся природе и социуму. От самих текстов у меня стойкое ощущение дежа вю, я подобных свидетельств уже слишком много прочла, я их перестала чувствовать. Но это ощущение проходит, как только укалываешься какой-нибудь невероятной подробностью.

Любопытный дневник архитектора Эсфири Левиной – ее понимание роли архитектора как врача по отношению к исковерканному городу. 3 февраля 1942 года она описывает эвакуацию архитекторов с Финляндского вокзала. «Это спасение жизни, но моральная скидка большая – беглец остается беглецом, как бы не назывался. Хочу лечить город своими руками – как близка сейчас архитектура». Она же пишет через два месяца: «Люди, особенно мужчины, потеряли свой характер».

Ребеко говорит мне: «Когда вы рассказываете про еду, у меня возникает ощущение, что я подглядываю, занимаюсь вуайеризмом. Мне даже неловко вас слушать. Вот где настоящий секс. И ваша булимия – оттуда же. Вы не можете наесться, как будто не можете достичь оргазма».

Любопытно, что она мне это говорит именно тогда, когда я делаю с Анатолием Коммом тест для Allure про еду и секс. Про то, как несексуальна женщина на диете, которая возит по тарелке лист салата. И про то, как невозможно растолстеть от гурманской еды, потому что от разнообразия впечатлений мозг наедается быстрее, чем от огромных порций. Удивительно, что Комм сам ужасно боится поправиться и отказывает себе во всем, в чем может отказать. Считает, что повар не может быть толстым. Странно, обычно считают, что хороший повар – толстый повар. Но для него повар – это художник, живущий среди нюансов вкусов, в сложном гастрономическом мире. А полнота для него – просто символ набитого желудка, что никакого отношения к гастрономии не имеет.

Смотрю на Youtube, как академик Панченко рассказывает про казнь пленных немцев. Мохнатый, страшный, похожий на ветхозаветного пророка. Говорит, что вели себя немцы прилично, кроме одного толстяка, бывшего коменданта Пскова (не помню такого ни в воспоминаниях, ни в фильме Лозницы). Толпа была небольшая, никаких выкриков. Равнодушное молчание, потому что это был Питер, Ленинград, который привык к своим трупам и никого не было жалко.

«Я не слыхал, чтоб в Москве вешали, а здесь было, да, вешали. Ну а сколько наших-то здесь погибло. Вы что, не помните, а я помню. И мы все должны помнить. Такие страдания, которые выпали на долю нашему городу, они почти непереносимы». Памятник Калинину, который стоит на месте этой виселицы, Панченко называет иронией судьбы.

Андрей Курилкин написал мне про этот страстный монолог Панченко: «Тут впечатляет не сам рассказ, а то как рассказчика захватывает явно чуждая ему риторика – потому что не ясно, как говорить про казнь, но дыру эту нужно чем-то заполнить».

Купила книгу Сергея Ярова «Блокадная этика: представления о морали в 1941–1942 годов». Ее слегка поругивали на OpenSpace. Как всегда блестяще выступила Полина Барскова: «Вместо терапии определения цены за содеянное и политической ответственности возник блокадный стыд, который под прикрытием щита героизма на самом деле прикрыл от социального врачевания мучительную травму. Десятилетиями блокадники стыдились говорить о пережитом, а их дети брезговали спрашивать. Также скажу, что пока ее (Лидии Гинзбург) „Рассказ о жалости и жестокости“ читают мои американские студенты вместе с текстами Примо Леви, а не русские студенты и школьники, город Ленинград не может вступить в фазу изживания блокадного стыда. Пока изучение блокады не станет активной, живой частью нашего исторического настоящего, эта трагедия будет преследовать нас, как готическое прошлое».

Татьяна Ребеко, как и любой психоаналитик, интересуется моими детскими снами. Я рассказываю ей сон про маму-каннибала с ножом, сон, который так плотно сплелся у меня в голове с ужасом блокады. Но она не хочет обсуждать ни блокаду, ни мой детский страх матери, ни даже страшный нож в ее руках.