Валерий Шубинский - Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру

Наконец 27 августа Надежда Ивановна с детьми приезжают в Москву – не в теплушке, как обычно путешествовали в тот год, а в купе международного общества . Оттуда они тоже с комфортом (“в бюанковском вагоне”) 14 сентября возвращаются в Петроград. (В Москве Ювачеву приходится снять у соседей комнату, чтобы на две недели разместить семью; Даня спал в комнате у отца.)

Герберт Уэллс, 1922 г.

Даниил возобновляет занятия в Петершуле. К тому времени положение в уже бывшей столице было отчаянным. Начался настоящий голод (большая часть горожан питалась исключительно пшенной кашей на машинном масле, чечевицей и воблой), свирепствовал красный террор. Однако семья Ювачевых не оказалась в столь безысходной ситуации, как, скажем, родители Константина Вагинова, чей отец был жандармским офицером. Правда, учреждения, в которых служили оба супруга, из-за революционных событий закрылись. Но революционное прошлое Ивана Павловича служило своего рода охранной грамотой в глазах ЧК, а огромный и разнообразный практический опыт позволял ему выжить при любой власти. Ювачев-отец после возвращения из Москвы сперва устроился бухгалтером на электромельнице, а потом, с началом осуществления плана ГОЭЛРО, на Волховстрое, где некоторое время возглавлял финансово-счетную часть. Надежда Ивановна нашла себе применение, как уже упоминалось, в Боткинской больнице.

Преподаватели школы № 4, в свою очередь, старались не отступать от прежних стандартов. С каждым учебным годом ведомости велись все небрежнее, зачастую отметки в табеле выставлялись химическим карандашом (в плохо отапливаемом помещении чернила замерзали), о писарском почерке никто уж и не думал, но качество образования оставалось высоким. Свидетельство тому – хотя бы в знаменитой книге Герберта Уэллса “Россия во мгле”:

Как только я приехал в Петроград, я попросил показать мне школу, и это было сделано на следующий день; я уехал оттуда с самым неблагоприятным впечатлением. Школа была исключительно хорошо оборудована, гораздо лучше, чем рядовые английские начальные школы; дети казались смышлеными и хорошо развитыми. Но мы приехали после занятий и не смогли побывать на уроках; судя по поведению учеников, дисциплина в школе сильно хромала. Я решил, что мне показали специально подготовленную для моего посещения школу и что это все, чем может похвалиться Петроград. Человек, сопровождавший нас во время этого визита, начал спрашивать детей об английской литературе и их любимых писателях. Одно имя господствовало над всеми остальными. Мое собственное. Такие незначительные персоны, как Мильтон, Диккенс, Шекспир, копошились у ног этого литературного колосса. Опрос продолжался, и дети перечислили названия доброй дюжины моих книг. Тут я заявил, что абсолютно удовлетворен всем, что видел и слышал, и не желаю больше ничего осматривать, ибо, в самом деле, чего еще я мог желать? – и покинул школу с натянутой улыбкой, глубоко возмущенный организаторами этого посещения.

Через три дня я внезапно отменил всю свою утреннюю программу и потребовал, чтобы мне немедленно показали другую школу, любую школу поблизости. Я был уверен, что первый раз меня вводили в заблуждение и теперь-то я попаду в поистине скверную школу. На самом деле все, что я увидел, было гораздо лучше – и здание, и оборудование, и дисциплина школьников. Побывав на уроках, я убедился в том, что обучение поставлено превосходно. Большинство учителей – женщины средних лет; они производят впечатление опытных педагогов. Я выбрал урок геометрии, так как он излагается универсальным языком чертежей на доске. Мне показали также массу отличных чертежей и макетов, сделанных учениками. Школа располагает большим количеством наглядных пособий; из них мне особенно понравилась хорошо подобранная серия пейзажей для преподавания географии. Там есть также много химических и физических приборов, и они, несомненно, хорошо используются. Я видел, как готовили обед для детей, – в Советской России дети питаются в школе; он был вкусно сварен из продуктов гораздо лучшего качества, чем обед, который мы видели в районной кухне. Все в этой школе производило несравненно лучшее впечатление. Под конец мы решили проверить необычайную популярность Герберта Уэллса среди русских подростков. Никто из этих детей никогда не слыхал о нем. В школьной библиотеке не было ни одной его книги. Это окончательно убедило меня в том, что я нахожусь в совершенно нормальном учебном заведении [63].

Парадная трехмаршевая лестница и вестибюль Петришуле. Начало ХХ в.

Первой школой, которую посетил Уэллс, было (бывшее) Тенишевское училище, второй – Петершуле. На английского писателя произвело впечатление и щегольство, с которым был одет директор Клейненберг – “на нем был смокинг, из-под которого выглядывала синяя саржевая жилетка” [64]. В тогдашнем Петрограде, обносившемся до лохмотьев, подобный костюм был достаточно необычен.

Воспоминания учеников той поры подтверждают: впечатления Уэллса отражали реальное положение дел. Разумеется, едва ли можно говорить о “вкусно сваренном обеде” – однако об элементарном поддержании физических сил голодных учеников администрация не забывала. Игорь Эрихович Клейненберг, сын директора Петершуле и тоже позднее филолог-германист, вспоминал, что Вульфиус на втором уроке

обходил классы в сопровождении двух учеников, несших бельевую корзину со стограммовыми ломтями хлеба, и раздавал этот паек присутствующим ученикам. Хлеб этот тут же, на уроке, съедали. Но апогеем школьного дня была большая перемена, когда в столовой нас угощали тарелкой горячего супа [65].

В школе, как и вообще в голодном городе, кипела общественная жизнь. Действовал драмкружок и кружок по изучению истории театра. Школьники постоянно (и, разумеется, бесплатно) посещали петроградские театры, “а один раз перед спектаклем нас приветствовал сам Луначарский”. С учетом будущих интересов Хармса трудно представить себе, что эти театральные увлечения не затронули его… Трудно, но можно. Вероятно, он уже в эти годы существенными сторонами своего сознания был “отключен” от окружающего мира, жил преимущественно внутри себя. Не этим ли объясняется его скверная успеваемость? Его собственный “театр для себя”, который он, может быть, уже начинал придумывать, имел мало общего с тем, что видел он и его соученики на подмостках Петрограда – будь то традиционные постановки или авангардные поиски. Характерно его письмо к Клавдии Пугачевой от 5 октября 1933 года, в котором он в высшей степени скептически отзывается и о “театральной науке, конструкциях и левизне”, и о Мейерхольде, воплощавшем все эти тенденции в 1910–1930-е годы.