Борис Могилевский - Артем

Само собой разумеется, администрация Николаевки была своевременно предупреждена о выезде комиссии. Все карцеры были освобождены от узников. В числе их был и Артем. Товарищи из камер видели, как его с распухшим, изуродованным лицом, с выбитыми зубами, кровоточащим ртом ввели в тюремную больницу. Жердяной пол — изобретение палача Калачева — был сорван, орудия пыток тщательно спрятаны.

Заключенным, проведавшим о приезде комиссии, надзиратели говорили: «Начальство приедет и уедет, а мы с вами здесь останемся. Учтите это…»

Комиссия прибыла в Николаевку. Был назначен обход всех камер. Задавались казенные вопросы: какие имеются жалобы и заявления? Большинство заключенных ответили молчанием на эти дурацкие в условиях Николаевки вопросы. Некоторые узники николаевского застенка срывали с себя одежду и демонстрировали свое исполосованное, измученное тело. Некоторые просили перевода в любую другую тюрьму страны. Три человека официально заявили об истязаниях и пытках, их немедленно перевели в Екатеринбургскую тюрьму.

Член комиссии товарищ прокурора судебной палаты гарантировал заключенным прекращение истязаний. Калачева убрали. Позже свирепый палач был убит эсерами в Перми. Но вскоре Николаевка стала местом, казни для осужденных на смерть рабочих и крестьян всего уральского района. В праздник пасхи сюда привезли и повесили на тюремном дворе восемь рабочих… Все это происходило на глазах Артема и его товарищей.

Письма от Артема из Николаевки на волю почти не доходили. Изредка каким-то чудом проскакивала измаранная прокуратурой открыточка. Так, 25 января 1908 года такая открытка с картинкой, изображавшей «Аленушку» художника Васнецова, была получена Марией Загуменных.

«Привет. Ваши письма дошли — рожки да ножки… Дело к маю не пойдет, еще не предъявлен материал. Живем по-старому, через пень колоду… Обещали меня перевести в Пермь. Однако, я думаю, это случится не раньше, как повезут в суд…»

Из обрывков слов, оставшихся в письмах, проходивших прокурорский просмотр, а больше из писем, которые Артем умудрялся посылать нелегальным путем, товарищи на воле видели, что могучее здоровье их Артема разваливается. От цинги и избиений у него началось гангренозное воспаление челюстей, а лечения в Николаевке, само собой разумеется, никакого не было. Мария Загуменных получила в связи с этим от Артема «…прямо ужасное письмо. Сделать же мы ничего не могли», — отмечает она. Артем просил в своем письме к Загуменных сообщить о его положении родным.

«Многоуважаемый Андрей Арефьевич! Пишу Вам по поручению Вашего сына Федора. Он просит Вам передать, что прокурор переписку запретил, а потому он не имеет возможности писать сам…Ваш сын сел без улик, а потому можно надеяться на приличный исход. Вот только вытащить бы его из Николаевки, уж очень там скверно… Передаю Вам от него сердечный привет… Письмо это нелегальное. Пермь, 9 мая 1908 г. Мария Загуменных».

В июле того же 1908 года Артема все же перевели из Николаевки в Пермскую губернскую тюрьму. Случилось то, о чем даже мечтать не мог николаевский узник — вырваться из застенка после всего того, что было в нем перенесено и пережито.

Перевод в Пермь был связан с ожидающимся 25 сентября 1908 года судом над Артемом и его товарищами по Пермскому комитету РСДРП.

12 августа Артем послал из Перми в Москву большое письмо. Этим посланием была начата длительная, продолжавшаяся многие годы переписка между Артемом и Екатериной Феликсовной Мечниковой, матерью Александры Валерьяновны Мечниковой. Артема и Александру Валерьяновну связывали узы дружбы и подпольной партийной работы в Харькове в 1905 году. Там, в Харькове, Александра Валерьяновна была техническим секретарем сначала большевистской группы «Вперед», а позже Харьковского комитета РСДРП, верным товарищем и помощником Артема.

Переписка с матерью Александры Валерьяновны, с большим сочувствием относившейся к политической деятельности своей дочери и ее друзей по партии, имела для Артема особое значение. В лице Екатерины Феликсовны он нашел старшего товарища, сердечного и доброго, готового отдать все, что имела, тем, кто боролся за счастье народное. Она была человеком высокой культуры и ясного ума. Письма Артема к Екатерине Феликсовне имели не только личное значение, они находили дорогу к товарищам из Московского комитета, за границу к Ленину. Таким образом, они связывали Артема с партией. Большинство писем Артема к Екатерине Феликсовне Мечниковой сохранились до наших дней. Они не были до сих пор опубликованы.

12 августа 1908 года в губернской Пермской тюрьме Артем написал одно из своих писем «Дорогой тете», как он называл Екатерину Феликсовну Мечникову.

«Я очень долго ничего не писал; то есть, вернее, Вы ничего от меня не получали, — пишет Артем. — Объясняется это тем, что мое последнее письмо было мне возвращено обратно; я его написал в первых числах июля, сейчас же по получении обвинительного акта… в форме, которая прокурору показалась дерзкой. Теперь я пишу уже из Перми, из губернской тюрьмы. Меня перевезли 3 недели назад, как только Николаевна получила извещение от Палаты (судебной. — Б. М.) доставить меня в заседание суда к 25 сентября…»

Артем описывает Екатерине Феликсовне мучения, пережитые им в Николаевке. Речь идет не о зверствах, которые он там перенес; об этом в письме, идущем через прокурора, писать нельзя. Артем пишет о последствиях избиений и голода — о болезни челюсти и начавшейся гангрене; приходится удалять часть челюсти, которая гниет и может привести к гибели от общего заражения крови.

«…С гораздо меньшим любопытством, чем исход болезни, я жду исхода суда. С этой стороны я не ожидаю ничего хорошего. Обвинительный материал очень бледен; есть свидетель, который утверждает, что моя хозяйка называла меня Артемом, писала что-то со мной и ходила на какие-то собрания, есть протоколы заседания Пермского комитета с.-д., где председательствует Артем, есть основание предположить, что хозяйка «конспиративной» квартиры собака (здесь написано неразборчиво. — Б. М.). У меня не найдено ничего; не обнаружено нигде ничего написанного моей рукой. Доказать, что свидетельница говорит неправду, равно доказать, что совпадение имен не обозначает тождество лиц, — невозможно; первое — потому что свидетельница не ссылается в подтверждение слов ни на кого, второе — потому, что это азбучная истина. Никакой адвокат мне в этом случае не в силах помочь. Я ожидаю получить на точном основании 102-й статьи 1-го пункта ссылку на поселение…

…Я чувствую себя немного утомленным; дорога меня развлекла; новых впечатлений много; прекращение вынужденного одиночества и вместе отсутствие шума (мы сидели хоть и в одиночке, но втроем) действует на первое время хорошо, много книг… Ж. Занд, Бальзак, Достоевский, Шекспир, Байрон, Гёте и другие. Наслаждаюсь, когда могу… Я массу перезабыл из того, что знал, и чтение книг по механике… физике имело бы для меня существенное значение. У меня, например, есть желание понять эмпириомонистов; вообще их позиция мне кажется неудовлетворительной, но они так развязно обращаются с наукой (впрочем, этот недостаток свойствен представителям большинства философских направлений), что поневоле является желание ближе познакомиться с естественными науками. Как курьез могу отметить, что лекции по механике начальником Николаевского исправительного отделения не пропускаются, потому что слово «механика» ему не известно. Но есть основания предполагать, что меня в Николаевку не отправят. Судя по тому, что о губернской тюрьме писалось в печати, вы предположите, что я не много выиграю, наоборот, здесь всякие начальства и гораздо легче устранять всякие недоразумения, а это огромный шанс. Здесь невозможен запрет на «механику» и библию на иностранном языке на том основании, что начальник не изучал наук и не знаком с иностранными языками. А в смысле режима теперь по всей России одинаково, и шальная пуля даже на воле не менее опасна, чем в любой тюрьме, и если на что можно сетовать, так только на то, что пули стали совсем шальными. Что же касается карцера, так ведь темных комнат боятся только дети, пока они не дорастут до 7 лет… Пожелайте мне получить поселение, потому что оправдание, по-моему, не означало бы освобождения, а по-моему, лучше быть заключенным в пределах уезда или волости, чем в тюрьме. Ваш Федя…»