Альбер Бенсуссан - Гарсиа Лорка

Йерма продолжает доискиваться до самой сути: ее интересует и поведение мужчины, мужа — тогда подруга отвечает ей еще одним ярким образом: «В ночь после свадьбы он всё время говорил, что любит меня; прижавшись щекой к моей щеке, он нежно шептал мне это на ухо, так что мне кажется, что мое дитя — это голубка любви, которая впорхнула в меня от него через ухо». Этот дивный образ чем-то сродни непорочному зачатию Девы Марии от Святого Духа. Клеветники же поэта, вдруг ощутившие себя ревностными католиками, не почувствовали, конечно, — точнее, не захотели почувствовать — присутствие евангельского духа в этой сцене. Они «не обратили внимания» ни на то, что здесь речь идет о любящих супругах, ни на подлинно христианскую набожность, которой проникнута вся эта сцена.

К чему стремится Йерма изо всех своих сил? Чтобы этот ребенок, которого она могла бы иметь, которого она так хочет иметь, стал бы ее собственным Спасителем, чтобы он был тем святым духом, который снизойдет на нее как сияющий голубь (вспомним известное высказывание в Евангелии от Марка: «…и увидел разверзающиеся небеса и Духа, как голубя, сходящего на Него»). Чтобы это дитя озарило сиянием ее жизнь. Чтобы оно оросило пустыню ее жизни.

Трагедия Йермы в том, что она вот уже два года замужем за крестьянином, который думает лишь о своей земле, безнадежно сухой, — по ночам он присматривает за своими быками, оставляя ее одну на супружеском ложе. Он одержим одной-единственной страстью — собирать и копить свое крестьянское добро; он даже во всеуслышание радуется тому, что у него нет детей, — ведь они «требуют ненужных расходов». Этот скупец, крепкий физически, но нравственно убогий, не уделяет никакого внимания своей жене, но при этом, заботясь о своей «чести», требует, чтобы она не выходила из дома. В противоположность Хуану, мужу, пастух Виктор полон внимания и нежности к Йерме (вот кто мог бы — и даже должен был бы — стать ее мужем). По пути на пастбище он частенько заговаривает с ней и даже подсказывает ей однажды: «Скажи своему мужу, чтобы он думал не только о работе. Он любит деньги, и он сумеет накопить их много — но кому он оставит всё, когда умрет?» Виктор, в отличие от Хуана, всегда весел, смеется, поет, разговаривает с Йермой — он как воплощенное обещание женского счастья, и она чувствует это, говоря: «Из твоих губ словно свежий фонтан брызжет». В то же время ее муж, вместо того чтобы «оросить» своей нежностью жену, уходит по ночам орошать поле скудными запасами воды, которые подаются, в час по капле, только до восхода солнца. Йерма же тем временем коротает ночь одна. Забывая о своей жажде. Забывая женщину в себе.

Конечно, местные мегеры тут же распускают языки. Они сплетничают о Йерме: выискивают в ней намерения изменить мужу, подмечают полный любви взгляд, который несчастная бросает на Виктора. Кумушки заявляют ей: «Женщина смотрит на мужские ляжки по-особенному — не так, как она смотрит на розу». Они знают, что Йерма содержится взаперти под бдительным присмотром двух золовок: ведь «если мужчина не делает детей своей жене, то он должен хорошенько за ней присматривать» — не так ли? Но и без того всеми поступками Йермы движет высокое понятие о чести: всё же муж — это самое дорогое ее достояние, и именно оно должно приносить плоды. Поскольку ребенок так и не появляется, она обращается за помощью к знахарке, а затем отправляется в паломничество в Моклин — и оказывается там посреди вакхического празднества и крепких парней, всегда готовых помочь свершиться чуду. В ужасе от всего этого, она возвращается домой и, потеряв надежду найти выход из своего положения, в отчаянии убивает своего мужа, а значит, и ребенка, которого она могла бы иметь от него. Своей последней репликой — это подлинный венец всей пьесы — она в страшном напряжении выкрикивает в лицо другим персонажам и публике: «Мое тело теперь высохло навсегда. Что вам нужно от меня? Не подходите! Я убила своего сына! Своими руками я убила моего сыночка!»

В этой пьесе Лорка противопоставляет два мира, или два противоположных полюса этого мира. Это мир бесплодия — Йерма здесь как сухое дерево, не приносящее плода, — и мир плодородия с его источниками, цветами и благодатным огнем. Женщине, отчаявшейся стать матерью, у которой «груди из песка», он противопоставляет бойких андалузских крестьянок, без стеснения рассказывающих о своих чувствах. И здесь поэт, чья поэзия всегда была пронизана чувственностью, находит потрясающие эротические образы, достойные библейской «Песни песней» или «рубайат» старинной персидской поэзии. Так, в хоре сельских прачек звучат эти обжигающие мотивы:

Теперь мы вполне можем поверить, что те горячие слова действительно были сказаны о поэте Архентинитой: он и в самом деле мог отождествить себя с несчастной женщиной, оплакивающей свою бездетность, тем более что у него всегда было очень живое воображение, как свидетельствует о том его брат Франсиско.

Обостренная чувственность поэзии Лорки достигла в этой пьесе своего апогея. «Цветочки» его «Цыганского романсеро» вызрели здесь в спелые «ягоды». Испанская публика разделилась четко на два лагеря: ограниченных ханжей, которые даже библейскую «Песнь песней» читают, стыдливо прикрывшись рукой, и восторженных поклонников, любящих жизнь и умеющих жить чувствами. Даже столь строгий человек, как Унанимо, этот певец трагического восприятия жизни, посмотрел пьесу два вечера подряд — потому что понимал и принимал эту сугубо испанскую лихорадку чувств, не находящих себе покоя, эту суровость сердец, эту жесткость по отношению ко всему тому, что принято было называть «бычьей шкурой», — всю ту Испанию, которой вскоре суждено было так же разделиться на два лагеря и стать кровавой пустыней гражданской войны.

Еще давно (9 сентября 1926 года) Федерико писал своему другу Хорхе Гильену о «потребности быть устроенным в жизни». Можно подумать, что он имел в виду должность преподавателя, на которую хотел предложить свою кандидатуру: ведь он обращался письмом именно к Хорхе Гильену, который преподавал литературу в университете Вальядолида и чья рекомендация могла иметь немалый вес. На самом деле речь здесь шла совсем о другом: Федерико рассуждал о том, что представляет собой жизнь «устроенного человека», и задавал себе в связи с этим неизбежный вопрос (который другие ему задавали, должно быть, уже десятки раз): «Представь себе, что я захотел бы жениться. Смог бы я?» И сам же отвечает: «Нет». Он открывает душу старшему другу: «Мое сердце только в вечных поисках сада и маленького фонтана в этом саду… сада, полного воздуха и шепота листьев, где я, всеми моими пятью чувствами, умиротворенными, мог бы созерцать небо». Значит, что — никаких женщин? Никогда?