Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Надо ли тут говорить, что я мечтал о «Стейнвейе», у меня тогда был один старенький трофейный «Бехштейн». Отвечаю автоматически, будто и не я, а кто-то другой: «Огромное спасибо, у меня есть два отличных инструмента, и я совершенно ими удовлетворен».

Кажется, товарищ Кауро остался моим ответом доволен: «Ну еще раз благодарю Вас и, если что, обращайтесь к нам. Сейчас артистов будет благодарить Политбюро и лично…»

Мы встали рядком, члены Политбюро поднялись из-за своего стола и гуськом подошли к артистам. Любезно калякали, жали руки. Леня потрепал меня по шевелюре и поставил мне засос на правой щеке. Пококетничал с Хазановым на сортирную тему (это была единственная разрешенная ему реприза – об описавшемся придурке). Леня был бодр, весел и весьма гламурен. После рукопожатий и целований банда удалилась, за ними поспешили люди в черном из стен. Торжество кончилось.

В 1978 году мы с Рихтером как с цепи сорвались. Это был не год, а медовый месяц нашей дружбы. Нам было захватывающе интересно общаться друг с другом. Когда мы встречались – оба прыгали от удовольствия, как обезьяны. Рихтер приходил ко мне на Никитский бульвар, но домой никогда не заходил, подбирал на бульваре маленькие камешки и кидал в мое окно. Я просыпался, выходил, и мы куда-нибудь неслись вместе.

– Андрей, идем сейчас в Повторный!

– Что там?

– Так идет кинофильм «Композитор Мусоргский», бежим, уже без пяти десять!

В десять утра в московских кинотеатрах детские сеансы; мы сидим одни в пустом зале. Черкасов-Стасов с огромной бородищей выпивает стаканчик молока и провозглашает холеным басом с экрана, безбожно окая: «Археология, музыка, живопись. Пропади они пропадом!» Хлопотливый Мусоргский размышляет патетически: «Если мой народ получится… Это превыше всего!»

– Куда теперь?

– Пошли по Москве шататься!

– Пойдем на Пятницкую, там Растрелли замечательный?

– А теперь в Фили, там моя любимая церковь.

Так проходили наши дни, когда не было гастролей. Однажды, я сказал Славе: «Слава, мне зачеты сдавать надо. Три дня».

– Три дня?! Пойдемте в консерваторию, я буду во дворике стоять, скромненько так, а Вы на меня показывайте и жалуйтесь, мы, мол, на репетицию опаздываем.

Получилось! Я сдал так теорию, историю музыки и еще какую-то муру. Стою на экзамене, вроде как смущенный, подхожу к окну, делаю руками жест – никак, мол, не могу, зачет. Препод шасть к окну. Смотрит, с кем это я там перемигиваюсь. А там Слава требовательно так кепкой машет, как Ленин. Препод проникнется и отпустит: «Идите, идите, не смею задерживать, это самая лучшая школа!»

Так за меня Рихтер кепкой зачеты сдавал!

Так дружим, что даже на гастроли ехать не хочется. А меня в мае в Японии ждут. Расставаться до слез тяжело. И Слава никуда не хочет ехать. Разъехались все-таки. Я – первый раз в жизни – в Японию полетел, Слава поехал на свой фестиваль в Тур.

Провел я гастроли в Японии с этюдами Шопена и с бессменным первым концертом Чайковского. Особенного впечатления на меня эта поездка не произвела. Молодые японочки орали, как на попконцерте. Да так ко мне лезли, что пришлось полиции меня в кольцо взять. Азию я понял и полюбил много позже, когда вышел из образа «жениха-лауреата». А в ту первую поездку мне больше всего запомнились не небоскребы и огни Большого Токио, а полет в самолете. Потому что летел я со своей любимой сборной СССР по волейболу. Это были настоящие звезды спорта: гениальный разводящий Зайцев, нападающий Полищук и другие ребята из команды ЦСКА. Мы познакомились. А потом волейболисты ходили на мои концерты, а я по блату покупал недоступный для простого совка спортивный инвентарь. Без подобного обмена любезностями (ты мне – я тебе) жить в брежневском государстве было невозможно.

После Японии – Лондон, затем – Италия. Осенью мы оба вернулись в Москву. Я сразу бросился к Славе на Бронную, а он… он сидел, закутанный в плед, в затемненной спальне. Лицо, как у Пьеро. В глазах – слезы. Таким я его никогда не видел. Я испугался за его жизнь.

– В чем дело, Слава? Что случилось?

Слава сделал жест рукой, означающий – все так безнадежно, что и жить не стоит.

– Слава, поехали гулять!

– Не-е-е.

– Выпьем вина?

– Не-е-е-е-е-е-е.

– Покурим?

– А Вы разве умеете?

Я возмутился и закурил.

– Да разве так курят?

– А как надо?

– Ну, дайте мне вашу сигарету.

Подаю ему сигарету. Слава вставил ее между ладоней (так курят травку) и втянул в себя дым своими огромными легкими. За одну затяжку – полсигареты. Задержал дыхание, позеленел и только потом выпустил дым из обеих ноздрей, как дракон.

– Вот так, если уж курить, то только так, а не как Вы – тюк-тюк – и никакого удовольствия, никакого дурмана!

Если бы я так курил – помер бы через неделю. Рихтер покурил и отвернулся к стене. И опять – в слезы. Это была первая за время нашей дружбы Славина депрессия. Что же делать? Это же его убьет. Как же его из этого состояния вывести? Я тогда даже не подозревал, что депрессивные страдания не только мучили Славу, они были ему необходимы, как своеобразное наказание за неправедную жизнь, как средство обрести душевное равновесие, собрать и сцементировать душевные волокна. Депрессии Рихтера были тяжелы, длились месяцами, но они Славу не убивали, а помогали выжить.

– А я так скучал без Вас.

– Прааавдааа? – Слава шептал, сипел на сотой доле связок.

– Ну я пойду, не буду Вам мешать.

– Идииите, приходи-и-и-те за-автра-а.

Так продолжалось дней десять. Затем Слава «раскололся».

– Андре-е-ей, мне поможет только… Но одному это не под силу. Знаете, много лет назад я устраивал маскарад, ну так, в общем, ничего было, но я всегда хотел другого, я хотел бы устроить…

– Слава пожевал губами и испытующе поглядел на меня. – Бал! Бал! Тут, на Бронной, в квартире.

Слава проговорил это, неожиданно для меня, здоровым звонким голосом.

– Бал, вроде как у Лариных, или поскромней, в старинном русском помещичьем стиле!

– А-а-а, бал, в квартире, устроим, почему бы и нет.

Я проговорил это так, как будто уже много лет только и делаю, что устраиваю балы. А сам уже начал лихорадочно перебирать кандидатуры на то, на се. Я боялся, что без бала мой друг помрет от обиды, назло всем.

– Так Вы не отказываетесь? – спросил меня как-то подозрительно быстро выздоровевший Рихтер.

– Я? От бала? Что я, дурак, что ли!

Слава просиял и вскочил.

– Тогда начнем обсуждать и готовиться? Прямо сейчас?

– А-а как же, начнем!

– Поехали к художникам, обсудим декорации и стиль!

– Поехали!

Мы выскочили на улицу, как угорелые, и Слава, как всегда, начал ломиться в чужую машину, правда тоже зеленую, как и мой «жигулёнок». У Рихтера начисто отсутствовала память на автомобили. Он не замечал разницы между ними. Все они были ему на одно лицо. Мы сели и поехали. Слава попросил: «Поезжайте медленно, с удовольствием, Вы слишком быстро ездите, это не интересно, надо, чтобы каждый листик было видно, каждую веточку!»