Лев Гумилевский - Зинин

Попечитель поднял вопросительно и недоуменно густые брови.

— Новая область познания… — пояснил Зинин. — Положенную но уставу дробную лекцию буду читать из этого предмета.

— Приду послушаю — нет ли там еще чего-нибудь богопротивного! — предупредил попечитель и отпустил нового профессора. Ну, иди к ректору!

Лобачевский не любил официальных представлений. Ласково поздоровавшись с новоприбывшим, он просил его зайти вечером в библиотеку.

В это свидание с великим человеком Николаю Николаевичу особенно запомнились его сурово сжатые брови и очень добрая, немножко грустная улыбка, не сходившая с его губ. В пятьдесят лет русые волосы Николая Ивановича уже сливались с седыми. Белая голова, сдвинутые брови, грустная задумчивость старили его. В этот весенний теплый вечер Лобачевский говорил мало и только задавал вопросы, предлагая гостю рассказывать о себе, о своих впечатлениях, о встречах с учеными за границей, о планах на будущее.

Курс «животной химии» он назвал «расширением пределов химической науки» и приветствовал намерение Зинина прочесть его по собственным запискам. Тему пробной лекции «О винном брожении» он также одобрил. Прощаясь с гостем, все с той же доброй и грустной улыбкой, задерживая его руку в своей, он сказал:

— Я знаю, какого математика университет теряет в вас, но вижу теперь и то, какого химика он в вас приобрел!

Пробную лекцию профессор технологии читал в ученом совете факультета в присутствии попечителя, ректора и членов совета. Физико-математическое отделение объявило, что в этой лекции Зинин «обнял вполне избранный им предмет», показал пример своих обширных познаний в химии, и признало лекцию «совершенно удовлетворительною».

Несколько дней еще Николай Николаевич выслушивал поздравления от новых и старых знакомых в коридорах университета, на улицах города, а затем принялся за устройство жизни, за подготовку курсов, назначенных к чтению в 1841/42 учебном году.

За время, проведенное за границей и в Петербурге, Николай Николаевич отвык от провинциального строя жизни, от Казани и тяготился необходимостью оставаться здесь бог весть сколько времени. Одними книгами, без живого общения с людьми он теперь уже не мог обходиться. Чаще всего навещал он Петра Ивановича Котельникова, профессора механики. «Больной и хилый человек, но гениальный математик», по характеристике Н. И. Пирогова, учившегося с ним в Профессорском институте, одаренный к тому же необычайным остроумием, Котельников был первым из современников Лобачевского, признавшим в полной мере труды гениального геометра и тем самым оставившим заслугу первого признания за Казанским университетом.

Николай Николаевич оценил в Котельникове больше всего смелость, с которой он заявил публично о своем преклонении перед гением великого математика.

В те времена не только невежды, но и первоклассные математики, как, скажем, Остроградский, не только не признавали открытия Лобачевского, но и осыпали его насмешками. Однако студенты каким-то чутьем угадывали в нем великого ученого и, сравнивая с Остроградским, говорили:

— Ну что ж, Остроградский — поэт, а Лобачевский — философ.

Николай Николаевич познакомился с Котельниковым на одном из математических диспутов, которые он неизменно посещал. Магистрантом был

Михаил Иванович Мельников, адъюнкт чистой математики. Оппонентами выступали Лобачевский и Котельников. Лобачевский спросил магистранта:

— Вы взялись за трудноразрешимую задачу, за которую брались многие серьезные умы. Можете ли вы ответить на те вопросы, которые я вам предложу?

Мельников представил диссертацию «Об интегрировании уравнений с частными производными второго порядка».

— Я готовился усердно, — отвечал он, — но в какой мере я успел, предоставляю судить моим оппонентам.

На все предложенные вопросы Мельников отвечал правильно, и Лобачевский сказал:

— Вы превзошли мои ожидания. Вы неутомимо и постоянно совершенствовали ваши познания, и мне тем с большим удовольствием приходится выразить это при всей публике!

Затем выступил Котельников. Признанный талантом еще в Дерпте, остроумный, пропитанный гегелевской философией, этот молодой профессор заинтересовал Николая Николаевича, и он внимательно стал следить за его вопросами, предложенными магистранту. Они обнаруживали глубокий, тонкий ум и обширные познания в чистой математике.

Обличали полное знание дела и ответы Мельникова. Котельников сопровождал их обычными похвалами, а заканчивая диспут, сказал:

— После отзыва о вас стяжавшего себе известность математика, на которого смотрит весь ученый мир, я затрудняюсь сказать что-либо новое. Но долг мой обязывает меня сказать, что как диссертация, так и защита ее не оставляет желать лучшего, а мне остается поблагодарить вас за то удовольствие, которое вы мне доставили нашим спором.

Диспут шел в особенно величавых тонах, как всегда в присутствии Лобачевского и с его участием. «Так, вероятно, диспутировали древние во времена Архимеда и Аристотеля», — подумал Николай Николаевич и подошел к Котельникову сказать это и пожать руку за смелое суждение о трудах Лобачевского.

А вскоре Котельников произнес свою актовую речь, в которой заявил:

«Не могу умолчать о том, что тысячелетние тщетные попытки доказать со всею математическою строгостью одну из основных теорем геометрии, равенство суммы углов в прямоугольном треугольнике двум прямым, побудили достопочтенного заслуженного профессора нашего университета предпринять изумительный труд, построить целую науку, труд, который рано или поздно найдет своих ценителей».

Эта актовая речь 1842 года «О предубеждении против математики» была направлена против Симонова, не понимавшего гениального творения Лобачевского.

Новое призвание не отвлекало Зинина от старой его привязанности. Математические вечера у Котельникова были некоторое время единственной радостью Николая Николаевича.

— Бывали ли вы когда-нибудь у Карла Федоровича Фукса? — спросил его Котельников.

— Слышал, но не бывал! — коротко отвечал Николай Николаевич, ожидая с любопытством продолжения разговора. — А что?

В тридцатые и сороковые годы о Фуксе в Казани не слышать было немыслимо. Дом Фукса на Сенной площади знали все. На углу двухэтажного здания красовался купол, придававший дому вид храма. Купол увенчивал знаменитую библиотеку Фукса, где хранились и коллекции восточных монет, редкие рукописи, памятники старины.

Карл Федорович Фукс и его жена Александра Андреевна, романистка и поэтесса, устраивали литературные вечера, благодаря которым дом Фуксов обратился в умственный центр казанской интеллигенции. Дом Фуксов посещали все знаменитости, бывавшие в Казани, от Гумбольта и Гакстгаузена до Сперанского и Пушкина. Пушкин, направляясь в Оренбург в поисках материалов для истории Пугачева, останавливался в Казани, чтобы расспросить о Пугачеве Фукса.