Питер Керр - Зима в раю

– Отнеси это ведро наверх, Чарли, и вылей воду в бачок, – велел я. – А мы с Сэнди пока наполним остальную тару.

Чарли вернулся в мгновение ока.

– Там такое, папа, – выдохнул он. – Я налил в бачок воду и смыл, но ничего не вышло. Вода осталась стоять в унитазе.

– И вот вычеркнут еще один пункт в списке удобств на ферме «Кас-Майорал»! Теперь у нас даже толчка нет! – простонал Сэнди.

– Без паники! – бодро ответил я. – Кажется, вантуз лежит на кухне под раковиной. Две минуты, и туалет снова заработает.

Однако спустя пятнадцать минут и полтысячи нажатий на вантуз унитаз был по-прежнему полон воды, а я – полностью обессилен.

– К черту, – просипел я. – Больше не вижу смысла тут плескаться. Толку от этого вантуза никакого. Пойду посмотрю, все ли в порядке снаружи.

Как это часто бывает в сельской местности, дом на «Кас-Майорал» не был подсоединен к единой системе канализации, поскольку таковой системы просто не существовало. Подобно большинству коттеджей, в нашем канализационные трубы выходили в расположенный неподалеку септик – подземный отстойник, где живые бактерии переваривают все, что поступает в их владения, и превращают в жидкость, которая затем вытекает через фильтры в окружающий подземный грунт.

Хороший септик редко требует к себе внимания, если он правильно установлен и не загрязнен выброшенными в слив пакетами, резиновыми уточками, игрушечными машинками, плюшевыми медвежатами и другими неразлагаемыми отходами. Я слышал, правда, что все более широкое использование моющих средств и стиральных порошков может нарушить тонко настроенное пищеварение микроскопических обитателей отстойника или даже полностью лишить их аппетита. Но в таких случаях, как подсказал мне один лесник, который хорошо разбирался в подобных вещах, достаточно найти на обочине дохлую кошку и бросить ее в септик, чтобы армия бактерий снова захотела чего-нибудь пожевать и набросилась на сточные воды с новыми силами. Современная химия творит чудеса, сообщил мне по секрету старик.

У меня никогда не возникало желания прибегнуть к совету бывалого лесника, но, шагая к септику в тот злосчастный рождественский вечер, я не мог не тешить себя мыслью, что, коль возникнет в том нужда, совсем рядом, у casita Ферреров, бродит и мяукает достаточное количество потенциальных закусок для возбуждения у микробов аппетита. И тот злобный, маленький, подлый кошачий дьявол, который разодрал мне ногу, полетит в отстойник первым.

Но в тот раз котам Франсиски бояться было нечего. Когда я посветил фонариком на септик, причина нашей канализационной проблемы стала очевидной – и решать ее нужно было не с помощью чудес современной химии. Просто отстойник оказался переполнен, причем настолько, что внутренним давлением бетонную крышку сдвинуло с места и отвратительное содержимое с бульканьем потекло на поверхность.

– И что теперь? – спросила Элли, когда я по возвращении на кухню сообщил ей последнюю дурную новость.

– Как сказал Сэнди, в списке удобств вычеркнут еще один пункт. Теперь у нас нет телефона, нет электричества, нет воды в кранах, и мы не можем пользоваться кухонной раковиной, туалетом и ванной.

– Круто! – обрадовался Чарли. – Мыться больше не надо, и я смогу писать прямо из окна своей комнаты, и никто не станет меня за это ругать. Вот красота!

– И еще тебе не придется помогать маме мыть посуду, – добавил Сэнди.

– Точно, братишка! Да, Рождество-то, кажется, удалось!

Однако Элли встретила новость не так радостно.

– Поверить не могу, – вздохнула она, медленно мотая головой. – Помнишь все те глупости, которые мы говорили: будто в этом старом доме приятная атмосфера, в нем так хорошо себя чувствуешь… Теперь я в этом не уверена. Не знаю… Боюсь подумать, каким будет следующий сюрприз.

Я видел, что совокупный результат сегодняшних катастроф стал сказываться на жене, и мне очень хотелось сказать ей что-нибудь такое, что приободрило бы ее. Но сказать было нечего.

– А теперь нам даже в туалет не сходить. – проговорила Элли, и в неярком сиянии свечей ее лицо с увлажнившимися глазами показалось мне воплощением отчаяния.

Уже хорошо знакомое нам чувство уныния снова вернулось, причем теперь его усугубляли первые приступы ностальгии. Мы все вдруг поняли, что оказались далеко-далеко от родины, во враждебном старом доме на чужом острове, без родных и друзей. Рай был потерян… и так быстро.

Нашу молчаливую меланхолию прервал робкий стук в кухонную дверь. Я открыл ее и с удивлением воззрился на старого Рафаэля, который стоял в темноте с фонарем в одной руке и каким-то подносом, накрытым кухонным полотенцем, в другой.

Сосед многословно извинился за то, что побеспокоил нас так поздно, e’pethialmente [255]в рождественский вечер, но в деревне стало известно, что из-за бури в долине нет электричества. А так как он знал, что наши вещи еще не прибыли из E’cothia [256], то пришел, чтобы предложить нам свой фонарь. Он пользуется им, только чтобы проверять коз в хлеву вечерами, заверил нас Рафаэль, но сегодня он уже заходил к ним, и до завтра фонарь ему больше не понадобится. Да, еще он просит прощения за то, что прошел прямо к дому, но ворота были открыты, и…

Я обнял его за плечи и провел в теплую кухню.

– Рафаэль, – произнес я, сглотнув комок в горле, – право, не стоило так беспокоиться. Вы проделали длинный путь в такой холодный вечер, чтобы…

– U’ted tranquilo, amigo, – улыбнулся Рафаэль. Он поставил лампу на стол и похлопал меня по руке. – U’ted tranquilo.

Затем старик стянул с головы вельветовую кепку и, зажав ее под мышкой, двинулся через кухню к Элли.

– Señora, – прошептал он застенчиво, заглядывая снизу вверх в ее растерянное лицо, – mi mujer y yo… o sea, ehm… [257]– Трясущимися от старости и волнения руками он протянул ей покрытый полотенцем поднос.

– Возьми, Элли, – шепотом подсказал я жене. – Это тебе подарок – от Рафаэля и его жены.

Его супруга была удивлена и восхищена, totalmente encantada , коробкой конфет, любезно подаренной la señora , бормотал Рафаэль, нервно, но осторожно снимая полотенце. Не окажет ли la señora им честь, приняв в ответ это скромное приношение?

Элли растаяла. Ее нижняя губа задрожала, когда она взглянула на группу крошечных фигурок на подносе, которые открылись нашему взору. Чувства переполняли ее.

– E’ un belén, señora [258], – сказал Рафаэль с наморщенным лбом – он тревожился, как будет воспринят его дар. – E’ el belén ma’ viejo de mi familia [259].

Это была миниатюрная сценка, изображающая рождение Иисуса Христа, которую по-испански называют belén, то есть вертеп. В каждом испанском доме такой вертеп в это время года устанавливают на самое видное место, так как это важнейший символ Рождества. Преподнесенный Рафаэлем вертеп являлся самым старым в его семье. Основанием служила крышка от жестяной банки из-под печенья, а на ней с помощью глины, теперь потрескавшейся, был приблизительно воспроизведен интерьер простой конюшни. Когда-то яркие краски – желтая, красная и зеленая – с годами поблекли и отслаивались. В центре круга размещались маленькие ясли, грубо вырезанные из куска дерева. Головка младенца Иисуса едва угадывалась по мазку краски среди обрывков соломы, служившей ему постелью. Умиленная свита в лице Марии, Иосифа и трех волхвов изображалась тонкими колоннами из глины с ручками-веточками, а склоненные головы-желуди украшали нимбы из медной проволоки. На почтительном расстоянии сгрудились три крошечных животных неопределенной формы (предположительно овцы), а рядом с ними стояло более высокое существо, смутно напоминающее единорога, но скорее всего это был ослик, который в незапамятные времена потерял одно из своих хрупких глиняных ушей. Завершал сценку фон из неровных гор, склоны которых были утыканы сосновыми шишками, что означало деревья, а с высоты своей небесной орбиты, вознесенная туда согнутой металлической спицей, сияла звезда из спичек, обклеенная серебристой фольгой из сигаретной пачки.