Тоти Даль Монте - Голос над миром

Я прилагала поистине героические усилия, чтобы петь как можно лучше, но в конце одной очень трудной каденции у меня на миг закружилась голова, и в наступившей глубокой тишине мне не удалось держать достаточно долго полное «си». Я смотрела на Тосканини, словно умоляя о пощаде, а он, улыбаясь и желая, видимо, меня утешить, сказал:

— Сегодня наш соловей немного охрип.

Я стояла ни жива ни мертва, не в состоянии ни возразить ему, ни оправдаться. Но я подозреваю, что кто-то сказал Тосканини о моем недомогании.

В августе я получила ангажемент на несколько представлений «Лодолетты» в театре города Карпи. Ценители музыки этого маленького провинциального городка в то время пользовались славой весьма требовательных зрителей.

По контракту я должна была выступать всего в четырех спектаклях, но в Карпи опера Масканьи произвела такой фурор, что шла тринадцать вечеров подряд.

Весь город жил «Лодолеттой» и для «Лодолетты». На улицах, в кафе, в тратториях и на службе все говорили только об этой опере и напевали наиболее полюбившиеся мотивы и арии. Где бы я ни появлялась, на меня буквально накидывались поклонники, все наперебой приглашали меня в гости. Пришлось сиднем сидеть дома и выезжать только вечером на очередной спектакль.

Я припоминаю даже, что именем Лодолетты были мгновенно названы мороженое, затем какое-то традиционное кушанье этих мест, ткань — зеленый шелк, дамская прическа и т. д. То были поистине золотые времена для оперного театра!

Можете вы себе представить сейчас, чтобы в городке с пятнадцатью тысячами зрителей опера шла тринадцать вечеров подряд?

В Карпи я жила в семье художника Баньи, который подарил мне на память чудесный разрисованный им веер.

После Карпи я отправилась в Чезену, где снова пела Лодолетту.

Утром 12 сентября перед самой репетицией я получила телеграмму, сообщавшую о смерти отца. Убитая горем, в полнейшей растерянности и в каком-то отупении бродила я по комнате. Когда прошли первые минуты отчаяния, я решила немедля ехать в Пьеве ди Солиго, куда отца перевезли после нового кровоизлияния в мозг. Там он лежал в оставшемся после войны полевом госпитале.

В Чезене я была гостьей семейства Де Поль. Когда импрессарио узнал о моем решении уехать, он тут же примчался и стал умолять меня выступить вечером того же дня. Его настойчивые просьбы и уговоры дали тот единственный эффект, что мое отчаяние сменилось гневом. Я пришла в неописуемую ярость. Как смеет этот делец профанировать мое святое горе ради каких-то денег! Неужели он не понимает, что умер человек, которого я любила больше всех на свете? Ведь из моего сведенного судорогой рыдания горла не вырвется ни единой ноты!

Тут несчастный импрессарио бросился передо мной на колени и, всхлипывая, пробормотал:

— Синьорина, вы сто… тысячу раз правы. Я бы на вашем месте повел себя точно так же. Но умоляю вас… подумайте. Если этим вечером спектакль сорвется, я разорен, а у меня жена и пятеро детей. Нас всех выбросят на улицу. Я и так по уши влез в долги. «Лодолетта» — мой якорь спасения… Прошу, заклинаю вас, не бросайте меня на произвол судьбы…

Взволнованная и смущенная, я подумала, что в жизни провинциальных театров такие драматические эпизоды случаются нередко. Разве мало нашего брата, артиста, еще до меня оказывалось в подобном трагическом положении? Певцы, актеры, музыканты, клоуны пели, декламировали, играли, дирижировали оркестром, веселили зрителей… со смертельной тоской в сердце. Нет, я никогда не жалела, что уступила тогда отчаянным мольбам бедного импрессарио. Более того, я и по сей день испытываю гордость оттого, что выполнила свой долг в столь тяжелую минуту. Я распрощалась с импрессарио, сказав, что не подведу его, но сейчас хочу остаться наедине со своим горем.

Я бросилась ничком на постель и все пыталась представить себе отца неподвижно лежащим в гробу, четыре горящих свечи и множество живых цветов. Но это мне не удавалось. Отец возникал передо мной живым, деятельным, ласковым, энергичным, то на дирижерском возвышении, то за фортепьяно. Вот он ведет меня за руку в консерваторию или ласково треплет по щеке. Я слышала его голос, вспоминала каждый его жест. Или он стоял у меня перед глазами, каким я видела его в последний раз, — несчастный, больной человек, обреченный на преждевременную смерть.

В тот день я выплакала все свои слезы до начала спектакля. Когда в дверь мою постучали, я нечеловеческим усилием воли заставила себя подняться, несколько овладела собой и прошла за кулисы. Я действовала словно лунатик.

Театр был переполнен, и необычно оживленная публика сгорала желанием поскорее познакомиться с новой оперой Масканьи, наслышавшись о ней самых восторженных отзывов.

Я облачилась в живописный костюм голландки, надела деревянные сандалии, с помощью грима скрыла следы недавно пролитых слез и, призвав все свое мужество, приготовилась выйти на сцену.

Я не любила пользоваться снисхождением зрителей. Выходя из-за кулис, я мысленно поручила себя милосердию господа и запела свою игривую арию.

Но худшее ждало меня впереди: ведь мне предстояла сцена, когда Лодолетта видит смерть отца, потом идет за скорбной траурной процессией и, наконец, одинокая, убитая горем возвращается в свою жалкую хижину.

Исполняя арию о смерти отца Лодолетты, я оплакивала смерть моего дорогого папочки, в ту минуту бесконечно далекого от меня.

До сих пор не могу понять, как удалось мне выдержать это страшное испытание, и не перестаю удивляться, как из моего зажатого, точно тисками, горла смогла вырваться хоть одна нота.

Несмотря ни на что, мой успех превзошел все ожидания. Как прежде в Карпи, жители Чезены буквально обезумели от восторга. Аплодисменты нарастали и ширились, подобно бурному морскому прибою.

Когда в зале начали тушить огни, распространился слух о постигшем меня несчастье и о моем решении не срывать спектакля. Добрые чезенцы были совершенно потрясены.

Выходя после окончания спектакля, я прошла мимо двух рядов молчаливых и растроганных людей. Никто не проронил ни единого слова, никто не захлопал, пока я шла по этому «коридору». Этим молчаливым присутствием зрители хотели выразить мне свою благодарность и глубокое сочувствие моему горю.

И снова начались скитания из города в город.

В Генуе я опять пела в «Риголетто», который был тогда моим коньком.

Затем я получила роль в «Искателях жемчуга» Бизе. Дирижировал оперой маэстро Паскуале Ла Ротелла, а партнерами моими были тенор Марчелло Говони, один из наиболее тонких и умных певцов среди всех, что я встречала за мою долгую карьеру, и баритон Ното.

В ноябре, сначала в Ферраре, а затем в Брешии, я пела «Сомнамбулу», ту самую партию, которую разучивала еще с Барбарой Маркизио, передавшей мне весь богатый опыт прошлого и познакомившей со всеми особенностями интерпретации этой роли и стилем исполнения таких великих певиц, как Аделина Патти и Карлотта Маркизио.