Тоти Даль Монте - Голос над миром

Огромную признательность испытываю я и к Туллио Серафину, под руководством которого не раз пела в операх. Он был очень прямодушным и одновременно сдержанным человеком с большим музыкальным вкусом и редкой интуицией. Маэстро Серафин почти не знал себе равных в мастерстве, когда дирижировал операми XIX века.

Высокообразованный, вежливый и очень душевный, он не раз выказывал мне свое расположение. Однажды он сказал:

— У тебя есть свое маленькое королевство, и ты безраздельно властвуешь в нем.

Приятные воспоминания сохранились у меня и о гневном и пылком Леопольдо Муньоне, предтече знаменитых дирижеров-романтиков. Нередко, повинуясь его суровой дирижерской палочке, я пела, дрожа от страха, но он же давал певцам истинные и волнующие минуты радости. Незабываемый успех ждал всю нашу труппу в редкостной постановке «Севильского цирюльника» в лондонском «Ковент-Гарден». И больше всех, несмотря на всемирную славу, был взволнован маэстро Муньоне.

О Пьетро Масканьи я уже писала, рассказывая о начале своего артистического пути. Когда в римском театре «Костанци» ставили «Лодолетту», знаменитый композитор приехал послушать меня на одной из репетиций с концертмейстером.

Преодолев вполне объяснимый страх, я стала петь с обычным подъемом. Несмотря на свою несдержанность и резкость, Масканьи слушал меня тихо-тихо. В конце, видимо, глубоко растроганный, он потрепал меня по щеке и сказал:

— Моя Тотина, ты молодец. В твоем пении столько свежести и чистоты, что не сомневаюсь в успехе оперы и здесь, в Риме. Я писал «Лодолетту» всей душой. Вложи и ты в пение свою душу — и триумф обеспечен…

И в самом деле, успех можно было назвать триумфальным. Партия Лодолетты стала моей удачей, и после знаменитой палермской премьеры я пела ее во всех театрах мира. В 1939 году было решено показать «Лодолетту» в нескольких городах, причем дирижировать оперой пригласили самого Масканьи, уже старого, больного и чувствительного, как никогда прежде.

Я была рада сделать приятное старому маэстро и согласилась принять участие в этом памятном турне, которое началось в Риме и кончилось выступлением в «Ла Скала».

— Без Тотины ничего не выйдет, — сказал маэстро.

Поэтому я постаралась оправдать его ожидания и отказалась от всех других предложений. Турне было интересным и очень патетичным. Каждый вечер маэстро дирижировал оркестром взволнованный до предела, и в третьем действии уже не в силах был унять слезы.

В сущности, это даже мешало нам, певцам. Чрезмерная чувствительность композитора передавалась нам, хору и даже зрителям.

Зять Масканьи, маэстро Фаринелли, всегда дрожал за жизнь своего дряхлого, больного тестя. С могучим и грозным львом, который рычал на всех и усмирял любого взмахом дирижерской палочки, произошла на старости лет грустная метаморфоза.

Сарказм, острые словечки, необузданный гнев, десятилетиями нагонявшие ужас на всех и каждого, сменились кротостью и сентиментальностью. Старый маэстро словно предчувствовал, что жизнь его подошла к последней черте.

Великий Масканьи! Он всегда был со мной ласковым, нежным и по-отечески добрым.

По окончании турне маэстро попросил у меня на память фотографию для своего домашнего музея воспоминаний и славы в Ливорно. Мне он подарил свою фотографию с такой надписью: «Вы поете прекраснее феи, и это святая правда. Так пусть же всюду следуют за вами моя благодарность, преданность и восхищение». Это были слова героини из оперы маэстро Масканьи «Лодолетта».

И сразу же нахлынули воспоминания о Пуччини. Впервые я встретилась с ним в римском театре «Костанци». Шли репетиции «Богемы». Я в своей театральной уборной гримировалась к вечернему представлению «Риголетто».

Началась репетиция третьего действия «Богемы». Партию Мими исполняла знаменитая Кармен Мелис. Пуччини зашел ко мне и сказал:

— Ничего не могу с собой поделать. Слушаю Мелис, а у самого слезы навертываются на глаза!

Несколько лет спустя я увидела Пуччини в «Ла Скала», где я с триумфом выступала в роли Лючии. Спев сцену безумия, я столкнулась за кулисами с великим маэстро. Он обнял меня и восторженно поздравил с заслуженным успехом. Мы прошли в мою артистическую уборную, и, ободренная его похвалами, я сказала:

— Почему вы, маэстро, не напишете оперу для легкого сопрано? Тогда бы и мне, возможно, посчастливилось спеть ваши арии. (В то время еще не возникал разговор о моем выступлении в «Чио-Чио-Сан» и «Богеме».)

Пуччини тут же ответил:

— Дорогая Тоти, я сейчас как раз пишу оперу, где главная роль предназначается для драматического сопрано, но там есть и отличная лирическая партия. Сочиняя музыку к ней, я думал о вас и хотел бы, чтобы именно вы стали первой исполнительницей этой роли.

Речь шла о партии Лиу в новой опере маэстро «Турандот». Несколько лет спустя в Берлине во время очередного турне один известный немецкий критик и музыковед, большой друг Пуччини, подтвердил мне слова маэстро.

Незадолго до того, как он лег в одну из бельгийских клиник, откуда ему не суждено было выйти, Пуччини был проездом в Берлине. Встретившись со своим другом, Пуччини рассказал ему об опере «Турандот», добавив, что партия Лиу написана специально для меня.

После смерти Пуччини оперу «Турандот» закончил композитор Альфано. Но когда в «Ла Скала» состоялась премьера оперы, я, увы, находилась в Соединенных Штатах и собиралась в турне по Австралии.

Кроме Масканьи и Пуччини я долгие годы была в самых дружеских отношениях с Умберто Джордано.

Знаменитый автор «Андре Шенье» был чудесным человеком, добродушным и очень сердечным. Он сохранил простые привычки и вкусы своей родной Пульи и обожал сочное рагу, которое так хорошо умеют готовить на юге. В своем бумажнике он всегда носил рецепт знаменитого рагу и, в какой бы район Италии ни попадал, требовал, чтобы его любимое блюдо повара готовили по всем правилам искусства. Он был куда более требовательным в вопросах кулинарии, чем даже в музыке.

Джордано был просто счастлив, что я спела главную партию в его новой опере, «Король», написанной специально для меня. Но я уже упоминала об этом, когда рассказывала о своей первой столь неудачной беременности.

Поскольку я уже заговорила о знаменитых композиторах, мне не хотелось бы пройти мимо Игоря Стравинского. В 1924 году в Буэнос-Айресе мне довелось петь в его сюите «Соловей». По тем временам музыка сюиты была необычно смелой и даже авангардистской. Легкого успеха ждать не приходилось. Я с самого начала поняла, что на мою долю выпала весьма трудная и неблагодарная задача.

Я заняла место в оркестре и сразу же почувствовала, что зрители разделились на два враждующих лагеря. Но едва я запела, мне стало ясно, что буря стихает и критический момент миновал. Обо всем этом друзья рассказали Стравинскому, и он прислал мне из Парижа телеграмму с горячими поздравлениями и благодарностью.