Анатолий Виноградов - Стендаль

В ответ на это 26 сентября 1816 года брат господина Цезаря Бомбэ — Н. С. G. Bombet выступил в его защиту. Он прямо обвиняет Карпани в плагиате.

Игра становится веселой для одного — в силу отсутствия мелочности характера, и приобретает чрезвычайно трагическую форму для другого — в силу его мизантропии. Карпани начинает сомневаться в собственном существовании. Полемика тянется долго, до 1824 года, и чтение всех писем братьев Бомбэ (из коих один — «невинная жертва», а другой— его защитник, и оба объединяются в лице господина Анри Бейля) доставило бы читателю немало веселых минут.

Спор об этой книге окончательно разрешил в 1914 году Ромен Роллан в своем предисловии к ней. Он указывает, что чувства, выраженные в книге, являются чувствами Анри Бейля, а не Карпани. Со свойственной ему глубиной Ромен Роллан вскрывает перед читателем простую и ясную картину того, каким способом дилетант овладел тайнами музыки, а человек, считающий себя специалистом, не достиг даже и сотой доли его проникновения в эти тайны. Ромен Роллан причины успеха дилетанта находит в его темпераменте, в его чувствительности, нервной и эстетической. Чрезвычайно интересны наблюдения Ромена Роллана над языком книги Бейля. Карпани, автор «Итальянских писем», сделал все, чтобы великий, живой и прекрасный итальянский язык превратить в дубовый, канцелярский. Бейль в своих очерках обогатил французский язык. И неудивительно, что биография Гайдна была воспринята в трактовке Бейля, а не Карпани. Самое раннее произведение Бейля сохранило и для нас пленительную свежесть молодого увлечения итальянской музыкой тогдашних дней. Плеяда композиторов Милана, Неаполя, Венеции, Рима, Флоренции проходит перед нами. Освещая их музыкальное значение совершенно по-новому, книга осталась живым свидетельством о музыкальной жизни Италии начала XIX века. На английском языке она вышла в Лондоне в 1817 году одновременно со вторым французским изданием.

Сто дней нового владычества Наполеона ни на одну секунду не увлекли Анри Бейля. Он читал газеты в Венеции на Пьяцце в кафе Флориани и спокойно убеждался, что был прав, не веря ни в какие легенды о маленьком капрале.

Теперь, после страшнейших разочарований, этот созерцатель, когда-то в Милане обещавший себе проверить на людях теорию доктора Кабаниса, был тонким и хитроумным наблюдателем, нисколько не зависящим от перемены житейских обстоятельств. Однако, услышав о трагическом исходе Ватерлоо и ссылке Наполеона на остров Святой Елены, он вспомнил, как Бонапарт, слушая Крешентини в «Ромео и Джульетте», неожиданно залился слезами, а потом послал в подарок артисту железную корону. Он вспомнил также и то, что герцог Фриульский, генерал Дюрок, до конца своих дней, даже за несколько минут до смерти в бою, говорил Наполеону «ты». И все же он записал: «Но ведь мировая история и формация человеческого общества вовсе не кончаются со ссылкой Наполеона на остров Святой Елены».

Большие записки Бейля-Стендаля о Наполеоне до сих пор не опубликованы даже во Франции, и поэтому приходится пользоваться частично редакцией, опубликованной по текстам Проспера Мериме, частично текстами, опубликованными Жаном де Митти, который писал:

«Просматривая рукопись, испытываешь впечатление какой-то скверной школьнической работы, яростно искаженной учителями, приведенными в отчаяние. На полях — отметки педагога в форме сентенций, целый ряд слов автора, зачеркнутых раздраженным пером. Ошибки, по существу, оказываются восстановленными с терпением, заслуживающим лучшей участи. А в одном месте, начиная со слов Стендаля: «Наполеон сказал маршалу Бертье: «У меня сто тысяч человек доходу», — капризная черта зачеркивает страницу. Мериме зачеркивает трагические и великолепные слова Стендаля, своего учителя, и под ними пишет: «Эти слова не делают чести ни тому, кто их произнес, ни тому, кто их передал». Не предвосхищая анализа отношений Проспера Мериме к Стендалю, мы должны оговориться, что Проспер Мериме, сенатор Наполеона III, был чрезвычайно плохим текстологом, когда обрабатывал разрозненные замечания Бейля в первой и второй редакциях текста «Жизни Наполеона». Первая редакция относится ко времени отречения в Фонтенебло, вторая — ко времени после Ватерлоо. Они существенно разнятся между собою, а Проспер Мериме стремился обезличить и ту и другую.

Бейль писал: «Одним из главных средств понравиться императору было уменье уничтожить до последней вспышки «социальный разум», который в те дни, как и теперь, назывался якобинством.

В 1811 году маленькая деревенская коммуна захотела после уплаты шестидесяти франков использовать бракованный булыжник, выброшенный наполеоновским инженером, коему был поручен ремонт большой дороги. Для этой простой операции понадобилось четырнадцать утверждений префекта, супрефекта, инженера и министра. После невероятных трудов и проявления чрезвычайной активности получено было, наконец, необходимое разрешение одиннадцать месяцев спустя после подачи прошения, а булыжный брак за это время был уже израсходован на починку каких-то дорожных ям. Невежественный наполеоновский чиновник в силу централизации власти в Париже за двести лье от заинтересованной коммуны решал дело, которое требовало самое большее двух часов обдумывания и проверки на месте…

Главное стремление Наполеона было унизить гражданское достоинство человека, а еще более главное— помешать ему разумно мыслить, — отвратительная привычка французов, коренившаяся в них со времени Якобинского клуба…

Чиновничье бытие неминуемо влечет людей к отупению. В первый момент дебюта в канцелярии — это проявление красивого почерка и талантливое применение сандарака. Все остальное при Наполеоне состояло в том, чтобы уметь следить за внешностью. Человек, напустивший на себя многозначительный вид, обеспечен будущим. Интересы этого человека сводятся к тому, чтобы болтать языком без предварительных знаний. Так и получается явление: живой свидетель подлейших интриг — чиновник Наполеона I соединяет придворные пороки со всеми подленькими привычками, корни которых гнездятся в ранней нужде, определяющей биографию чиновника первые две трети всего срока его существования. И вот этим людям император Наполеон предоставил Францию как жертву. Себе он оставил право презирать людей…

Если что может живописать эпоху, так это бумагомарание и отчеты министерств. Они невероятны. Показателем их является исполинская, ненужная и поневоле плохая работа, которую делали эти несчастные министры и их жалкие префекты. Примером больших дел тогдашнего времени было собственноручное писание отчетов и многочисленных копий этих отчетов для разнообразных министерств, и чем больше работали эти люди, тем больше разрушали дело, им порученное…