Валерий Поволяев - Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Как-то поехали на пикник в горы, и там, среди дивных южных просторов, вся высокая компания отравилась нитратным арбузом — как он попал на стол, неведомо, хотя все были приглашены на пикник председателем Крымского облисполкома Багровым: не должны быть на таком уровне нитратные арбузы.

Еще и вылежать не успели, придти в себя, как Пуго с женой спешно засобирались в Москву — Борис Карлович решил прервать отпуск. Лицо у Пуго было бледное, загаром даже и не пахло — не прошло нитратное отравление. Примаков вышел проводить его:

— Борис, не торопись, побудь еще несколько дней. Здесь так хорошо!

Пуго в ответ вяло улыбнулся:

— Не могу, мне нужно быть в Москве.

Больше он не произнес ни слова. Ничто не предвещало того, что это их последняя встреча, больше они не увидятся.

Днем, после отъезда Пуго, в санатории были отключены все телефоны, вплоть до городского, хотя Пуго к этому, конечно же, не имел никакого отношения, да и вообще, мало ли какая бывает поломка…

На следующий день утром по телевизору уже передали обращение ГКЧП. Час от часу не легче. Примаков тут же запросил билет на самолет.

Билетов не было — все проданы; в ответ Примаков произнес довольно жестко:

— Как депутат Верховного Совета СССР имею право полететь первым же самолетом!

Все, кончился отдых! В воздухе витала тревога, осязаемая, как пепел, разбрасываемый сильным костром. Вскоре Примаков вылетел в Москву.

Первое, на что он обратил внимание, — у дома на улице Щусева, где он жил, стоял танк. «Очевидно, прикрывал с тыла студию грамзаписи на параллельной улице Качалова, — записал Примаков, — Один из моих помощников, побеседовав с офицером-танкистом, сказал мне: “Да они все выпившие!”».

Чем все это кончится, не было понятно.

Вечером у Примакова собралась небольшая компания — друзья, жившие неподалеку. Вывод был общий: ГКЧП — заговор обреченных. Продержится ГКЧП два-три дня, не больше. Примаков добавил еще два дня. На том и разошлись.

Шебаршин все это время находился в «Лесу» со своей службой и внимательно следил за событиями. Происходящее ему было понятно, но в большую драку ввязываться не хотелось, — иногда хотелось вообще отойти от всего этого в сторону и забыться, — но забываться было нельзя… Нужно было сделать все, чтобы сохранить разведку.

Нападать на нее сейчас будут с такой силой, что всем чертям тошно станет — постараются навесить все грехи… На КГБ же постараются навесить грехов еще больше. Это Шебаршин ощущал уже кончиками пальцев, порами кожи, не говоря уже об интуиции, которая никогда его не обманывала.

Хотелось, конечно, понять ту игру, которую ведет высший эшелон власти, самый верхний слой, но для этого было слишком мало информации… Информация имелась только у Крючкова, но он по-прежнему был недосягаем! Примаков же утром, еще восьми не было, приехал в Кремль — пропустили, как он написал позже, без задержки — как всегда, в общем. Зашел к Геннадию Янаеву — их кабинеты находились недалеко друг от друга, отношения были самыми добрыми, — с порога спросил резко:

— Ты чего, в своем уме?

Они были на «ты», по именам, без отчеств, имели возможность разговаривать вот так накоротке, откровенно.

Янаев растерянно постучал себя пальцем по лбу, потом сказал:

— Женя, поверь, все уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.

— Что-то не верится. Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы…

Было понятно, как дважды два четыре, что из заговора ничего не выйдет, точнее, уже ничего не вышло. Это он сказал Янаеву.

Через несколько часов Примакову позвонил Силаев, бывший тогда председателем Совета министров России, и предложил лететь в Крым, в Форос, к Горбачеву. Сказал, что летит еще целая группа, и спросил, согласен ли лететь в ней Примаков?

Примаков, естественно, согласился, сказал только, что должен проконсультироваться на этот счет с Ельциным, поинтересовался, кто летит еще?

— Я полечу, — сказал Силаев, — еще Руцкой, министр юстиции Федоров, французский посол, несколько журналистов наших и зарубежных, Бакатин, — без Бакатина тогда ни одно дело не обходилось…

В общем, самолет ТУ-134 оказался забит под завязку.

Отправили в Форос и второй самолет — в нем было попросторнее. Полетел в Крым и Крючков, очень мрачный, неразговорчивый, со старым потрепанным портфелем в руках.

Особенно по-боевому был настроен Руцкой. Под мышкой на ремне у него болтался новенький «стечкин» — самый современный наш пистолет. Примаков увидел «пушку», улыбнулся и предложил сделать Руцкого старшим. Руцкой «назначением» был доволен.

Далее Примаков написал так: «Поднялись в воздух и не знали, куда садиться. Нам сообщили, что база “Бельбек”, находящаяся вблизи дачи Горбачева в Форосе, не принимает — на летную полосу выкатили самолет. Позже узнали, что командующий Черноморским флотом дал команду сбить нас на подлете, а когда все-таки расчистили посадочную полосу и разрешили посадку на “Бельбек” — стрелять на поражение. Но обо всем этом узнали позже. А в самолете Руцкой распорядился: “Первыми высадятся автоматчики, они образуют каре, внутри которого расположимся мы”.

На военной базе “Бельбек”, куда приземлились часов в восемь вечера, было подозрительно тихо. Ни души. К этому моменту Горбачеву — это тоже выяснилось позже — восстановили связь, и он дал команду о беспрепятственной посадке нашего самолета»…

А Крым за несколько дней не изменился совсем, как был радостным, теплым, пахнущим спелыми персиками местом, так таковым и остался. Море было безмятежным, в вечерней воде беззаботно плескались детишки, им никакого дела не было до московских перипетий.

Дача Горбачева в Форосе называлась объектом «Заря». Многие из тех, кто прилетел в тот час в Форос, с досадою думали, что их втянули в некую не очень умную игру — в воздухе, несмотря на опасность, носилось что-то шутовское, непродуманное, недоговоренное, и Горбачев, конечно же, был к этому причастен. И, что особенно плохо было для Шебаршина, причастен оказался и Крючков, шеф огромной, очень серьезной службы.

Служба оказалась под ударом, таким сильнейшим ударом, что ее вряд ли удастся сохранить в том виде, в котором она была до сей поры.

Достаточно было видеть свирепые лица демократов, уже примеряющихся к памятнику Дзержинскому. Но памятник еще стоял, молча и печально поглядывая на беснующуюся толпу.

Ждали прилета Горбачева из Крыма.

О тех днях написаны тома книг, кипы газетных статей, ничего нового уже сказать нельзя, кадры прилета Михаила Сергеевича, чье лицо, как минимум, вызывало сочувствие, облетели газеты всего мира… Но не все всем, конечно, было известно. Много говорили о двойной игре Горбачева, о его обычной трусости, о том, что он подставил своих товарищей, но все это были домыслы. Правду мог знать только сам Горбачев, но он предпочитал говорить о чем угодно, только не об этом, а когда нечего было говорить — замыкался.