Николай Степанов - Гоголь

Чтение решено было устроить на вилле княгини Волконской; княгиня не только предоставила зал, но и помогла в распространении билетов. За билеты была назначена непомерная цена — пять скудо, да Гоголь еще приписал: «А если кто может, то и более». Билеты быстро разошлись между русскими, проживающими в Риме, заезжими туристами, художниками. Передавали, что Гоголь имеет необыкновенный дар чтения и особенно хорошо читает «Ревизора».

В назначенный день в Палаццо Поли собралось многолюдное общество. Посреди большой залы возвышался стол, а впереди полукругом стояло несколько рядов стульев, занятых лицами высшего ранга. Гоголь сел за стол с довольно пасмурным видом, раскрыл тетрадь и начал читать с долгими паузами. В зале царила мертвенная тишина. Представители аристократического общества были явно недовольны комедией, слушали невнимательно, напуская на себя безразличный, скучающий вид.

После окончания первого действия появились официанты с подносами и стали обносить всех чаем с печеньем. Во время чтения второго акта многие кресла оказались пустыми. Гоголь читал все монотоннее и монотоннее, время от времени отхлебывая воду из стоявшего перед ним графина. Под конец остались одни художники. Аристократическое общество растаяло, развеялось по гостиным виллы Волконской. Многие, выходя из зала, брюзгливо говорили:

— Этой пошлостью он кормил нас в Петербурге. Теперь он перенес ее в Рим!

Гоголь был жестоко оскорблен и обижен. Его не утешили даже сердечные рукопожатия художников. Он замкнулся в себе, застыл, неохотно и редко после того захаживал на роскошную виллу Волконской.

Гоголь бродил по выжженным лучами южного солнца обширным полям римской Кампаньи. Садился на траву и приглашал своего неизменного спутника Александра Иванова послушать пение птиц. Так просидев или пролежав на траве несколько часов, он отправлялся домой, не говоря ни слова. Лишь изредка на него нападало прежнее веселое настроение, и тогда он шутил, рассказывал смешные анекдоты, и смех его неудержимо заражал собеседников.

Моллер принялся писать его портрет. Гоголь охотно позировал, но художника предупредил:

— Федор Антонович! Писать с меня весьма трудно! У меня по дням бывают различные лица, да иногда и в один день несколько разных выражений!

Художник написал с него два портрета: один с саркастической улыбкой, другой с грустным выражением лица.

Все настойчивее овладевала Гоголем мысль о том, что его состояние и недавно перенесенная им болезнь не случайны. Ему стало казаться, что он обучен, что дни его сочтены и лишь божественное предопределение удерживает его на этой многогрешной земле, с тем чтобы он довершил до конца свою миссию писателя, закончил творение, начало которого лежит на его конторке, переписанное и подготовленное к изданию.

В один из таких мучительных, знойных дней, когда у него на скулах появлялся легкий румянец, когда не хватало воздуха и сердце трепетно билось в груди, как большая птица, он писал Сергею Тимофеевичу Аксакову, этому бескорыстному, преданному другу, этому славному, умиротворяющему человеку, который протянул ему в трудный момент дружескую руку помощи: «Да, друг мой! я глубоко счастлив. Несмотря на мое болезненное состояние, которое опять намного увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля бога: подобное внушенье не происходит от человека: никогда не выдумать ему такого сюжета! О, если бы еще три года с такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько нужно для окончания труда моего, больше ни часу мне не нужно!»

Россия вновь возникла перед Гоголем: Россия «мертвых душ» — помещиков и чиновников, и живая Россия — Россия народа, Россия будущего. Под тихий плеск римских фонтанов, в желтых выжженных зноем просторах Кампаньи, в мутно-рыжей волне быстро бегущего Тибра, в огромных проемах Капитолия Гоголю слышалась родная речь, виделись русские дали, родные города и села. Его искус был

закончен. «Мертвые души» могли начать свое странствие по свету. Правда, их нужно было еще напечатать. А для этого необходимо вернуться в Россию. «Теперь я ваш, — писал Гоголь в Москву С. Т. Аксакову, — Москва моя родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди».

Для приезда в Россию нужны были деньги. А их никогда не было у Гоголя. Вновь и вновь пришлось умолять друзей о займе, с трепетом ожидать их ответа и денег.

Просьба Гоголя о деньгах была выполнена его друзьями. Правда, вечно сидевший в долгах Аксаков не мог помочь. Погодин после долгих раздумий и колебаний записал в своем дневнике: «Письмо от Гоголя, который ждет денег, а мне не хотелось бы посылать. Между тем я думал поутру, как бы приобрести равнодушие к деньгам». Равнодушия к деньгам Погодину приобрести не удалось, но деньги, как бы то ни было, он отправил. Гоголь был для него теперь козырем, козырным тузом в его журнальной деятельности. Погодин готовился с будущего года издавать новый журнал «Москвитянин», в который ему очень хотелось вовлечь и Гоголя.

Итак, дела устраивались. Долги уплачены, и оставалось только найти попутчика для обратного путешествия в Россию. К сожалению, недалекий, покладистый Панов, запутавшись в своих любовных делах, сбежал из Италии, а Анненков незадолго перед этим направился в Париж продолжать свое ознакомление с Европой.

В начале августа 1841 года Гоголь выехал из Рима через Флоренцию и Геную с намерением повидаться с Жуковским в Дюссельдорфе. Однако Жуковского в Дюссельдорфе не оказалось, и Гоголь отправился для свидания с ним во Франкфурт. Встретил его Жуковский со всегдашним радушием. Он недавно женился на дочери художника Рейтерна, и жизнь его была заполнена новыми семейными обязанностями и хлопотами. Жуковский сообщил Гоголю, что начальник над русскими художниками в Риме Кривцов может устроить его там библиотекарем.

Гоголь отверг даже самую мысль об этом. Он должен неусыпно работать над своим произведением, замысел которого все расширялся. За первым томом последует продолжение. Он не может сходить со своей прямой дороги, жертвовать временем, которое — увы! — ограничено его болезненным состоянием!

Полысевший и постаревший Жуковский зябко сидел у горящего камина. После обеда он привык отдыхать и соснуть часок или подремать в кресле. Он ласково усадил Гоголя напротив себя и продолжал прерванный разговор. Гоголь рассказывал ему о своих планах, о новой драме из украинской истории, которую собирался вскоре закончить. Вынув тетрадку, он стал читать ее Жуковскому, но тот, убаюканный чтением, разомлев от сытного обеда, вскоре сладко задремал. Гоголь прекратил чтение и, когда Василий Андреевич, наконец, проснулся, сказал: