Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

…Томас Манн — великий человек, но «Иосиф с братьями» — чистая мистификация. Чтобы автора в этом не интуитивно, а доказательно уличить, надо подняться на очень высокую ступень. Беда только, что на этой ступени никто никого ни в чем не уличает. И потому грандиозное космическое штукарство Томаса Манна недоказуемо.

…Вы ссылаетесь на Володю Соловьева. Спросите у него мимоходом, зачем он тявкнул в «Комсомолке» на Сашу Кушнера. Это было не элегантно. Ситуация «Соловьев — Кушнер» для меня непостижима. Мои жизненные и литературные принципы безнадежно спортивны: «Все, что пишут мои товарищи, — гениально! Все, что пишут хорошие люди, — талантливо! Все, что пишут дурные люди, — бездарно! Все, что пишут враги моих товарищей, — истребить!»

Не такая уж примитивная установка, если вдуматься…

…Я надеюсь, вы видели в «Юности» два листа моей заводской халтуры. Мое желание там напечататься кончилось позором и больше ничем. Зато мой портрет замечательный. Такой нервный андалузский певец. С глазами, как увядающие розы. Один ложный друг реагировал на это стихами:

…Может быть, вы приедете к нам — хоть на день-два? А если приеду я, то исключительно, чтобы повидать вас, Женщину-Которая-Работает! Вы пишете: работаю, чтобы кормить семью и быть независимой. Какая же это независимость? Умная, а чего пишет.

Так вот — повидать женщину, которая работает. И защищает от меня и Саши Кушнера литературу — вместе с Соловьевым: будто мы захватчики какие! Но я на вас не сержусь — только на Соловьева, к которому ревную. Я задам вам тот же вопрос, который вы мне задали в связи с Кушнером: что вы в нем нашли? Поделитесь вашим открытием с друзьями…

И наконец, последнее письмо, на которое ЮМ не ответила, сочтя его «клинически кокетливым и насквозь фальшивым». Неправда!

…Ваше поколение лучше — наши будто с цепи сорвались. Вы говорите, тургеневские пейзажи… Да у нас пьют «Агдам» [6] Агдам — это вино, примерно йод с хлоркой (примечание самого СД для ЮМ). в среду утром.

Я вас разгадал, ЮМ, — вам четырнадцать с половиной лет. Или — тринадцать с половиной. Половинки можете отбросить — обе. Убежден, что на протяжении всей вашей крупной жизни вам бывало дурно от слов «моя родная…». Вот и зазвучала какая-то опасная нота.

А как вы, поэт всесоюзного масштаба, относитесь к стихам Андрея Вознесенского? Это стоит, чтобы читать?

Будьте уверены, что за всеми моими кривляньями и обидами стоит болезненный интерес к вам, любовь к вашей поэзии, тоска по иной замечательной жизни, адская робость и многое другое.

И еще — хочу сообщить вам загадочную интимность: просьба не оборачивать мне во вред. Тем более что это ни к чему отношения не имеет. И вообще — мистика. Так вот, я один раз в жизни был на пороге обморока, не клинического — у стоматолога и не от ужаса — в лагерях, а обморока, так сказать, духовного происхождения. Это когда я позвонил вам из Ленинграда и вы доверительно известили, что не одеты. Не сердитесь, Юнна. Не знаю, что произошло. Просто — факт. Я так и не разобрался. И счел — о нем поведать. Какая-то дикость.

«Как смотрят души с высоты на ими брошенное тело» — так, должно быть, взираете вы на меня и мое чересчур большое тело — с высоты и свысока. И, может быть, вы правы. Но не слишком ли вы духовны — так и струитесь, а в руки не даетесь?

Ваша гениальность стоит между нами, как религиозный предрассудок. Если вы не прекратите топтать мое большое заурядное сердце, я поступлю жестоко. Загоню ваши факсимиле Пушкинскому дому из расчета четыре рубля штука, возьму «Агдама», надерусь и буду орать, что вы крадете метафоры и синекдохи у Иосифа Бродского. Бойтесь меня, Юнна!

Дочитав письма, мы отправились спать, но любовью больше не занимались — как-то не до того было. Нине, а я не прочь. Но боялся потерять то, что между нами впервые случилось в эту ночь, — близость, превышающая любую другую. В сексе в том числе. Но и без секса, хоть хотел ее дико. Вот именно: самый лучший секс, с кем хорошо и без секса.

Наутро я сканировал письма и сбросил обеим вдовам, обеим Ленам.

От ЕД получил мгновенный ответ, от ЕК — никакого.

Судя по записке ЕД, она была почти в таком же возбуждении, как моя-не-моя Нина:

Спасибо за письма. По-моему, замечательные. И кокетство очень мужское и тонкое одновременно. Простите, вы их будете приводить в своей книге? И как только Юнна дала вам их скопировать? Ведь она мне говорила, что уничтожила все письма СД по его распоряжению. Не думаю. Но ее писем в архиве нет. Что жаль. И они пока нигде не мелькнули. Значит, СД не оставил их никому при отъезде. Очень-очень жаль.

Елена Константиновна сама заговорила об этих письмах, когда мы с Ниной зашли к ней вечером:

— Интересные письма. Похожи на настоящие.

— Они и есть настоящие! — как-то уж слишком горячо воскликнула Нина.

— Откуда вы знаете? Это же перепечатка. Тогда ксероксы в Москве были наперечет. А у переписчиков, известно, бывают ошибки, описки, в данном случае — опечатки. А иногда сознательные искажения и привнесения. Те же русские летописи взять. Либо еще более древние времена — анахронизмы в Библии, различные списки «Гильгамеша».

— По стилю видно, что это письма СД! — не унималась Нина. — Мне ли не знать! Я знаю все его тексты наизусть.

— Ну, для этого надо провести текстологический анализ, — возразила Елена Константиновна.

— У вас какие-то сомнения? — спросил я.

— Не то чтобы сомнения, но я помню, как писался и почему не дописался этот роман. И всю историю с этими письмами помню. И не только с этими. Когда Володя дошел до «Эпистоляриума», он у всех цыганил письма. Начал с меня. Здесь и клянчить не пришлось — просто спросил, может ли использовать. У нас с ним была большая предлюбовная переписка.

Клепикова замолчала, но потом собралась с силами:

— Что касается ЮМ, то ее и просить не надо было. Она рада была избавиться от писем, поставив на СД крест. Здесь она была вряд ли оригинальна — тогда мало кто предвидел такой его посмертный взлет. Даже мы с Володей, хотя любили его рассказы — Соловьев делал вступительное слово к его единственному вечеру, а я пробивала их у нас в «Авроре», но из этого ничего не вышло. Потом мы переехали в Москву, Соловьев порвал все связи с питерской литературной мафией, так, по крайней мере, он считал. Поэтому звонок СД из Ленинграда так его удивил. А его письма он вставил в свой роман и несколько раз пытался вернуть Юнне. Та — ни в какую! Володя чуть не силой всучил ей на нашей отвальной за день до отъезда — не брать же их с собой в Америку! Почти весь наш архив мы оставили Фазилю Искандеру. О чем сейчас очень жалею.