Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Ни в чем не уверен. Правда не есть субстанция ее жизни, а тем более амплуа или прерогатива, и никогда не была. И если брешет всю жизнь, то чтобы меня поберечь и уберечь от правды, никак, ну никак не врубаясь, что сомнения мучат, изматывают и подтачивают сильнее любой правды, даже если бы она поимела всех моих знакомых, а своих собственных у нее нет. Из-за этой гнетущей, приступами, ревности у меня и забило артерию, вставили стент, пью для разжижения крови японское лекарство наповал, у которого боковых последствий больше, чем пользы, смерть включая: яд. Времени на жизнь не осталось. Мне суждено умереть, так ничего о ней — от нее — не узнав.

Иногда воображал ее с этим автором, затесавшимся в нашу серенькую компашку, и даже оправдывал ее сексуальное предпочтение интеллектуальными запросами — с кем еще, как не с Бродским? К тому же с моей подсказки, что и обидно: он ходил тогда в городских сумасшедших, а я носился с ним как с гением и сам ее подтолкнул — дал зеленый свет. Одна надежда на него — что не стал бы с женой приятеля.

Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову — я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на антисемитизме, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка — как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан в голове, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?

Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил:

— Еще не поздно.

— Давай вместе, — предлагаю.

— Мне-то чего?

— Из гигиенических соображений. Большинство американцев обрезаны.

— Ну да. Это еврейский заговор. На всякий случай. Чтобы вас не отличить.

— От арабов, — смеется Тата, великовозрастная дщерь Стаса.

— А был слух, что ты здесь обрезался, — говорит вдруг Стас и сверлит меня глазами.

— Показать?

— Покажи! — требует неуемная Тата.

Помню, про Довлатова тоже такой слух был и докатился аж до Парижа, откуда вернулся обратно и дошел до Сережи: мол, из идеологических и утилитарных соображений, потому что редактируемый им «Новый американец» спонсировал какой-то пейсатый.

— Хочешь, чтобы я тебе член через океан протянул в качестве доказательства? — звонил Довлатов в Париж. — Клянусь, крайняя плоть при мне. И пребудет до конца моих дней. Как был антисемит, так и умру, — сказал этот полуеврей-полукавказец.

И то сказать: к тому времени Довлатов уже порвал с русским еженедельником с еврейским акцентом, укрепившись в своей позиции еще больше.

— В таком плотном кольце евреев, как в иммиграции, мудрено не стать антисемитом, даже будучи евреем, — говорил Сережа.

Не обязательно таким продвинутым, как Стас. Точнее, каковым Стас себя считает.

— Могу даже посочувствовать Стасу — антисемит вынужден косить под филосемита! — добавлял он не без злорадства. Сам Довлатов никаким антисемитом, понятно, не был — ни в одном глазу, но свое злоязычие, необузданное политкорректностью, этот мизантроп распространял на все и вся окрест, себя включая: главный объект.

Между прочим, Стас, будучи идеологическим антисемитом — если только он не подводил под свой зоологический антисемитизм идеологическую базу, — евреев-антисемитов не жаловал, хоть и часто ссылался на них: «Милые ссорятся — только тешутся!» Бродский, тот и вовсе считал еврейский антисемитизм «комплексом йеху»:

— Это как Гулливер боится, что благородные лошади-гуингмы заметят его родовое сходство с презренным человекоподобным йеху. Страх еврея перед синагогой. Тем более — поверженной. А у меня — перед торжествующей. Иудеохристианская цивилизация. Ханука в Кремле. Еврея — в папы Римские! Мяу.

А сам Бродский был свободен от комплекса йеху?

Мечтал ли наш Гулливер стать лошадью?

Тату я знаю сызмала, еще по Питеру, когда она была угловатым подростком, зато теперь — клевая телка, на пару-тройку лет младше моей жены, но в теле, детей так и не завела, взамен — три кота, все мужики, хоть и кастрированные. Я всегда на нее засматриваюсь, все еще видя в этой привлекательной, хоть и не юной уже женщине питерскую сопливку, которая в ней нет-нет да проглядывает. Или это моя память выкидывает такие фортели с утраченным временем? Или меня возбуждает мое воображение?

Конечно, она знает о моей к ней давней склонности — кто еще из ее мужчин, не считая родителей, знал ее целой? Вот и подначивает. Почему-то ни я, ни она не принимаем в расчет мою жену.

Сегодня на Тате короткая джинсовая юбка с королевскими лилиями на каждой ягодице. Ну, как удержаться и не шлепнуть? По юбке, а не по попке. А зачем она надела такую возбуждающую юбку? Знала же, что я приду. И потом я дружески, без задних мыслей. Так, по-моему, и поняла — никаких возражений.

Сидим потом на диванчике, loveseat называется, болтаем ни о чем, мой друг-враг в студии задерживается, и вдруг она говорит:

— Хочешь увидеть меня голой?

— Совсем-совсем?

— А то?

— Прямо счас?

— Немедля!

— Еще как хочу!

— Закрой глаза и не подглядывай. Только по-честному.

Весь напрягся, сижу зажмурившись, предвкушаю. Слышу, она возится — раздевается. Вот девка! Во дает! А что потом?

— Открывай! — орет она.

Открываю глаза — на стене напротив висит огромная фотка ню: лежащий младенец женского полу, ножки в разброс и что сразу бросается в глаза — огромная половая щель меж ними. Только что не ахнул. Оторваться нет сил. Для моей прозы-обнаженки такая обнаженка в самый раз!

— Ну, что, гад, доволен?

— Предпочел бы в живом виде.

— Так я же выросла!

— Хочу выросшую. Увидеть. Нагишом. Увидеть — и умереть, — распаляюсь я. — Где ты была, когда я был молод!

— Может, ты еще и ребеночка мне заделаешь? Или только анатомическая демонстрация? Ладно, как-нибудь в другой раз, коли тебе так неймется. Жалко, что ли, — друг моего детства и враг моего отца. — И вдруг совсем доверительно: — Где мало изменилась, так это между ног. Если не считать дефлорации, которой, честно, и не заметила. Зато такая же нерожалая. Как прежде.

— А когда первый раз?

— Первый раз в первый класс. — И ржет. — Не помню. — И тут же: — Не скажу.

Заслушав возню в прихожей, Тата успевает снять со стены свой похабный младенческий портрет и, свернув в рулон, прячет за шкаф, но ее папан все равно поглядывает на нас искоса, с подозрением, пока не садимся за стол. Поляну накрыла Тата: Стасова жена в командировке, а моя припозднилась — тусит где-нибудь.