Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Обычный репертуар — обилие водки, зато аскеза закусона, как будто мы на экстремальной диете: в основном соления. Пьем мы по-разному — он в разы больше, я его не догоняю. Он напивается, я — остаюсь трезвым. Даже здесь мы несовместны, не будучи ни гением, ни злодейством — ни один из нас. Но выбора у нас нет: топографическая дружба, живем в паре кварталов друг от друга, одного — приблизительно — интеллектуального уровня: может, он умнее и талантливее меня, да и память — цепкая, энциклопедическая, не в пример моей — ассоциативной и выборочной. Ему в минус, а мне в плюс: ум у него спекулятивный, жуликоватый, безответственный, его заносит, а я стараюсь придерживаться если не истины, то фактов. С ним, наверное, интереснее — со мной надежнее. Кто-то насмешливо назвал его радиофилософом, а он сболтнул мне, что устный жанр предпочитает письменному, потому что слушатель, в отличие от читателя, не успевает его проверить и уличить на ошибке или противоречии. В качестве примера привел Шекспира, чьи пьесы для сцены не всегда выдерживают проверки печатным словом: в одном месте леди Макбет говорит, что кормила ребенка грудью, а в другом сказано, что она бездетна. Помню, сколько Стасу стоило усилий, чтобы убрать противоречия в своих радиоскриптах, когда готовил к изданию московское избранное с провокативным названием «Русский человек как еврей».

Мы с ним широко известны в узких кругах — так можно сказать про каждого из нас. Или как говорил в прошлом веке один деятель партийной кодле: «Мы собрались в узком кругу ограниченных людей».

Один из нас — все равно кто — вещает на Россию, хотя вряд ли там кто его теперь слушает. У другого — тоже все равно у кого — своя авторская радиопрограмма для здешних русских пенсионеров, которые, по незнанию английского, так и не вошли в американскую жизнь. Сотрудничаем в здешних конкурирующих русскоязычниках. Один называют «Бруклинской стенгазетой», а другой «Кремлевской правдой в Америке» (филиал московской «Комсомолки»), где недавно была забавная опечатка: вместо «Семья Обамы» — «Семя Обамы». Есть здесь еще одно комсомольское ответвление — от «МК», — в котором мы печатаемся оба. Можно и так сказать: на старости лет, «задрав штаны, бежим за комсомолом». Оба — люди небрезгливые.

Попали в Америку мы разными путями, но у обоих были в России вполне благополучные судьбы: один — литкритик и член Союза писателей, другой преподавал в Ленинградском университете марксизм-ленинизм (в здешних характеристиках — философию, хотя другой философии там не водилось). Кто был кто — какая теперь разница? Тамошнее наше преуспеяние вызывает кой у кого подозрение — не скурвились ли мы там? Нас подозревают не только другие, а мы — друг друга, но каждый — сам себя: а не засланы ли мы сюда, сами того не сознавая, Конторой Глубокого Бурения? Господи, каким устарелым языком я пользуюсь.

Оба — из обеспеченных советских семей: я — скорее папенькин, чем маменькин, сынок, папа — полковник погранвойск, а Стас — барчук из семьи крупного питерского партократа. Я — трезвенник, Стас — алкаш, но каким-то чудным образом частично излечил себя от этой пагубы с помощью самопсихоанализа, хоть и случаются рецидивы, как сегодня, например. Нелюбимый моей женой Фрейд — единственный еврей, которого Стас признает. Зато моя жена считает Фрейда давно вышедшим из моды шарлатаном, но она — не антисемитка, а, наоборот, филосемитка, коли терпит меня с моими закидонами, включая ревность. А если бы — о, ужас! — все было наоборот: мой друг — жидолюб, а жена — антисемитка? Не поменять ли их местами? Этакий гендерный перевертыш, а? А что бы я делал, если оба? О чем я, если жена к этой теме дышит ровно, а Стас — крутой антисемит: от рождения или всосал с молоком матери, я знаю?

— Ты же почти вылечился от алкоголизма, — говорю ему. — Попытайся теперь тем же манером с антисемитизмом…

— Антисемитизм неизлечим. И потом имею я право на собственное мнение? Не я же один! — И ссылается на гуляющий по Инету цитатник. Там все великие мира сего о евреях: от грека Демокрита и римлянина Тацита до наших Льва Толстого, Достоевского и Чехова, немцев Гегеля, Канта и Вагнера и даже француза Вольтера.

— Уж коли ты помянул последнего, то, перефразируя его знаменитые слова о Боге, можно сказать, что, если бы евреев не было, их следовало бы выдумать: универсальный козел отпущения.

Среди великих антисемитов много тех, кого я люблю. Тот же римский стоик Сенека, пусть он и писал о евреях: «Этот преступный народ сумел приобрести такое влияние, что, побежденный, диктует законы нам — победителям». А Тацит, нравственнейший из римских историков и блестящий латинский стилист, искренне поражался, что евреи считают преступлением убийство любого новорожденного беби, в то время как спартанцы сбрасывали неполноценных детей с Тарпейской скалы.

— В конце концов, восторжествовала еврейская мораль, и законы побежденных стали законами победителей, — говорю я.

— И что хорошего? Какой толк от даунов? У евреев их в шесть раз больше, чем у других этносов.

— Ты считал?

— И считать не надо.

— А сколько в русских деревнях?

— У нас — от алкоголизма. А у вас все упирается в близкородственные связи — сродники женились на сродниках.

— Ну, как у аристократов.

— Дегенерация в обоих кланах. Спартанцы и Тацит правы — даунам не место на земле.

— Гитлер тоже так считал.

— Ну и что с того! Если даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время, то и устами психа — как и младенца — иногда глаголет истина.

— Хорошо хоть признаешь Гитлера бесноватым.

— Но разве он единственный в своем отрицании евреев? А его великие соотечественники? Кант считал, что евреи подлежат эвтаназии, Вагнер предсказывал, что они будут уничтожены. А наши? За версту не переносили вашего брата.

— За исключением Лескова.

— Один в поле не воин. Не говоря о Достоевском, даже деликатнейший Антон Павлович считал, что всегда надо помнить про жида, что он жид. Вот я и помню, что ты жид, хоть и люблю тебя, как Чехов Левитана. Нестыдная тусовочка, согласись?

— Все равно, великих евреев — от библейских пророков до нобелевских лауреатов — в разы больше, чем великих антисемитов, и вы это знаете, а потому стараетесь взять если не умением, так числом. Конечно, досадно читать подобные высказывания, но это должно быть все-таки стыдно вам, а не нам.

Это я так — себе в утешение.

Недавно я прочел маленький шедевр ирландского писателя Джона Бойна «Мальчик в полосатой пижаме» — роман вышел миллионным тиражом на тридцати языках, во многих странах стал бестселлером, но все равно больше известен по многократно премированному фильму Марка Хермана. Лично мне моральная концепция показалась сомнительной: почему я должен сострадать коменданту концлагеря из-за того, что его сын, которого безумно жаль, по недоразумению попадает в газовую камеру, а комендант, когда до него все доходит, сходит с ума?