Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.С той разницей, что в нашем случае почта в оба конца: мы поздравляем с днем рождения мертвеца, мертвец присылает отзывы о «Трех евреях». Последняя книга, которую он прочел. Сережа принимал опосредованное участие в ее издании — дал дельный совет нью-йоркской издательнице Ларисе Шенкер по дизайну обложки, хотя с текстом книги знаком еще не был. И увидел сигнальный экземпляр раньше автора — когда явился в издательство WORD, а там как раз готовились к изданию его «Записные книжки» и «Филиал». Позвонил и сказал, что меня ждет сильное разочарование, а в чем дело — ни в какую. На следующий день я помчался в издательство — и действительно: в корейской типографии (самая дешевая) почему-то решили, что «Три еврея» вдвое толще, и сделали соответствующий корешок. В итоге — на корешке крупно название книги, а имя автора на сгибе. Сережа меня утешал: книга важнее автора. В этом случае так и оказалось. А до двух своих книжек не дожил — вышли посмертно.

Вот тут и стали доходить его отзывы о «Трех евреях». Сначала от издательницы — что Сережа прочел «Трех евреев» залпом и был «под сильным впечатлением», как выразилась Лариса Шенкер. Потом от его вдовы: «К сожалению, всё правда», — сказал Сережа, дочитав роман. Лена Довлатова повторила Сережину формулу в двухчасовом радиошоу о «Трех евреях». Я бы тоже предпочел, чтобы в Ленинграде все сложилось совсем, совсем иначе.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Но тогда бы никаких «Трех евреев» не было.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.И никто бы не уехал из России: ни Довлатов, ни Бродский, ни мы с тобой.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.И вот ты нажал не ту кнопку автоответчика, и мы услышали яркий, дивно живой голос мертвого Сережи. И потом еще долго, когда возвращались вечером с Лонг-Айленда, мне мерещилась на наших улицах его фигура — так он примелькался здесь, слился с куинсовским пейзажем.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Я так и назвал свой мемуар: «Довлатов на автоответчике».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.А я свой — «Трижды начинающий писатель». Потом добавила «Мытарь». Вот и получается складень.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Но еще не книжка. Мы могли бы дорастить эти вспоминательные эссе. У каждого есть что добавить.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Они так много печатались — в периодике по обе стороны Атлантики, в твоих и моих сольных книгах, в нашей совместной книге «Довлатов вверх ногами», вызвали столько откликов и споров, стали хрестоматийными, их цитируют вдоль и поперек.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Мне есть что добавить. Я готов увеличить свой мемуар вдвое-втрое. Да и у тебя есть что про запас.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Еще бы! Не то чтобы я писала тогда наспех, но с тех пор столько антидовлатовщины опубликовано, особенно про питерский период. Я просто обязана, как непосредственный участник тех событий, восстановить реальную картину. Однако если делать новую книгу про Довлатова, то за счет новых текстов. А еще бы у Лены Довлатовой фотками разжиться.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Включая те, что мы использовали в фильме про Сережу.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Плюс твоя повесть «Призрак, кусающий себе локти». Здорово тебя за нее обложили — что ты под Сашей Баламутом Довлатова протащил. Признайся, ты лукавил в двух этих ответных статьях — «В защиту Сергея Довлатова» и «В защиту Владимира Соловьева», — когда пытался откреститься от прототипов, хотя твои образы прозрачны и сквозь них просвечивают реальные люди. Тот же Довлатов.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.А что мне оставалось, когда на меня ополчилась вся окололитературная сволочь нашей эмиграции! Обе эти статьи стоит тиснуть в этой книге. Читателю на суд. Это важно еще и для того, чтобы воспроизвести ту атмосферу, в которой мы работали. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. Человек не равен самому себе — привет графу Льву Николаевичу. Тем более литературный герой — своему прототипу.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Ты иногда путаешь жанры: документальную прозу с беллетристикой. Да и «Роман с эпиграфами», который печатается теперь под названием «Три еврея», — никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически — что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. И для Сережи твои «Три еврея» — это документ. Отсюда его вывод: «К сожалению, всё правда».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: «Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Это же историческая проза.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Довлатов и Бродский — тоже история. Уже история. Сережа был прав: «После смерти начинается история». Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары — антимемуары, а не только у Андре Мальро. «Три еврея» — это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от «Воспоминаний» Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не ИБ, а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер. Как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Выпрямление и прямоговорение. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в «Трех евреях».

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Секрет Полишинеля! Да и кому теперь время заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев? Не те времена. А так — под своими именами, с открытым забралом — твои «Три еврея» уже четверть века будоражат читателей — сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Под таким шикарным названием у «Захарова» — «Три еврея».

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.Спасибо Игорю Захарову и Ирине Богат. Название они придумали. Мое — «Роман с эпиграфами» — ушло в подзаголовок.

ЕЛЕНА КЛЕПИКОВА.Где ему и положено быть — это жанровое определение.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ.А как же «Роман без вранья» или «Роман с кокаином»? Или «Шестеро персонажей в поисках автора»? Подзаголовки, вынесенные в названия, — жанровая инверсия. Что такое «Портрет художника в молодости»? Название или подзаголовок? А другой мой роман черново назывался «Портрет художника на пороге смерти», но потом я переименовал: «Post mortem. Запретная книга о Бродском». Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. Очистить образ Бродского от патины, то есть от скверны, — задача была из крупных, под стать объекту. Какая-то московская публикация о романе так и называлась: «Вровень с Бродским». А в другой было сказано, что «Post mortem» то ли закрывает, то ли отменяет бродсковедение. Ввиду такого успеха — в том числе коммерческого — издательство спарило «Трех евреев» с «Post mortem» и выпустило под одной обложкой.