Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Среди его моделей был и Марк Поповский — зря Поповский об этом умалчивает. Сережа знал о его обиде и, когда тяжело заболел, написал ему покаянное письмо. А мне он говорил, что сожалеет, что недостаточно замаскировал персонажа, в котором Поповский признал себя и обиделся. Именно эта обида, я думаю, и двигала Марком Поповским, когда он сначала опубликовал в немецком русскоязычном журнале разносную статью о прозе Довлатова, а теперь вот объявил его чуть ли не родоначальником пасквиля в русской диаспорной литературе.

В последнее время Марк Поповский много пишет о морали, о нравственности, о совести. Его статья, на которую я отвечаю, так и называется: «Зачем писателю совесть?» В самом деле — зачем, когда можно так вот запросто отомстить покойнику, прикрываясь высокими принципами как щитом, а в качестве меча использовать чужие сочинения, перевирая их и приписывая авторам собственные чувства и мысли? Воистину: врачу, исцелися сам!

О каких бы литературных явлениях Поповский ни писал — о стихотворном пересказе Библии, на который автор потратил десять лет жизни, или об американских эссе Вайля и Гениса, о прозе Довлатова и Войновича или о повести Владимира Соловьева, — он всех пытается втиснуть в прокрустово ложе убогого морализирования, которое, убежден, к культуре и религии никакого отношения не имеет. Похоже, Марк Поповский видит иммигрантскую аудиторию детским садом — вот и объясняет неслухам и несмышленышам, что такое хорошо и что такое плохо.

Образ именно такого человека — ханжи, тартюфа, Фомы Фомича Опискина, вселенского учителя — и пытался создать Сергей Довлатов. Недаром Поповский себя в этом персонаже узнал, обиделся и до сих пор не может простить писателя, хоть тот и написал ему перед смертью письмо в жанре mea culpa. Насколько я знаю, ему — единственному. А это значит, что никто больше обиды на Довлатова не держал, хоть другие тоже признавали в его героях самих себя, а один даже решил сочинить мемуары, назвав их «Заметки Фимы Друкера» — под этим именем Довлатов вывел его в повести «Иностранка». И еще это значит, что Довлатов сожалел не о написанном, но скорее о вызванных им невольно переживаниях Поповского, и у него хватило благородства повиниться в отсутствующей вине. Так простите же наконец, Марк, покойника, сколько можно, уже расквитались, пора успокоиться. Довлатов вам больше не враг, да и не думаю, что был им когда-либо.

И не приписывайте больше своих тайных чувств другим — прием недостойный!

«Новое русское слово»,

Нью-Йорк,

27 мая 1992 года

Заранее предупрежу, что ни в какую полемику вступать не собираюсь — не с кем! Дискуссия, начавшись с Сергея Довлатова, тут же переметнулась на Владимира Соловьева, стоило мне замолвить словечко за Сережу. Несколько материалов в «Новом русском слове» с отборной бранью в мой адрес опускаю — не опускаться же мне до такого уровня! Хотя, конечно, когда узнаёшь от одной из неистовых, что моя повесть «Призрак, кусающий себе локти» есть ни больше ни меньше, как подлость, хочется, в ответ на такое жанровое «открытие», назвать это истеричное выступление «статьей-глупостью». Увы, остальные на том же уровне: при полном отсутствии аргументов, зато сколько пены на губах! Что, к примеру, требовать с человека, который не способен на нескольких страницах увязать концы с концами: вначале представляется как «внимательный читатель его (то есть Владимира Соловьева) статей и прозы», а в конце заявляет, что «отворачивается от Соловьева и его писаний». Либо рассказывает, что в библиотечном экземпляре моего «Романа с эпиграфами» («Три еврея») кто-то вырвал страницы, «пресекая таким образом их распространение». Я уж не говорю о том, что стыдно «квалифицированному читателю», как именует себя данная авторша, рекламировать столь варварское обращение с книгой, но этот пример свидетельствует о прямо противоположном — общеизвестно, что читатели вырывают из книг именно те страницы, которые им больше всего нравятся. Записываю этот пример в свой актив и готов читателю, который так поступил из книголюбия и по бедности, выслать бесплатно целехонький экземпляр «Трех евреев».

Не поленился и зашел в ближайшую библиотеку в Форест-Хиллсе и на тамошнем экземпляре «Трех евреев» обнаружил штампов о выдаче больше, чем на детективах Агаты Кристи. Отношу это не только к достоинствам «Трех евреев», но отчасти и к обратному воздействию на читателей ругани по поводу моего романа — это и есть то самое «негативное паблисити», о котором мечтает чуть ли не каждый американский автор. Не по той же ли причине заказы, которые я получаю в последнее время на «Трех евреев», хотя рекламу дал на наши с Леной Клепиковой кремлевские исследования? В таком случае, мне ничего не остается, как поблагодарить редакцию «Нового русского слова» за регулярную публикацию инсинуаций в мой адрес.

Или, совсем уж распоясавшись, «квалифицированный читатель» пишет, что в прежние добрые времена Соловьев был бы вызван на дуэль и получил пулю в лоб. Господи, но дуэль — это же не убийство, у противников равные возможности получить пулю в лоб, тем более что я довольно искусен именно в стрельбе — перед тем как приобрести пистолет, прошел специальную подготовку. Здесь, в Америке, а не в России, где я, по утверждению общеизвестного ленинградского стукача, которого подробно описал в «Трех евреях», являюсь майором КГБ. (Обидно вот что — почему майором, а не, скажем, генералом!) И приобрел я оружие по совету совсем иной организации, когда после выхода нашей книги об Андропове — при его еще жизни! — ситуация вокруг нас была оценена как опасная.

Может, зря я здесь разглагольствую об отличиях дуэли от убийства? «Пуля в лоб», «пресечение путей распространения» — то есть уничтожение автора вместе с его книгой? Именно так и поступали два исторических близнеца — Сталин и Гитлер.

Так держать, «квалифицированный читатель»!

Зато другой сквернослов смирился с реальностью и признается, что «понимает всю безнадежность борьбы с феноменом Соловьева», хоть в мечтах лелеет те же самые времена пресечения и уничтожения. Так прямо и пишет, не стесняется: «Сегодня Соловьеву с его профессиональным держанием носа по ветру везет вдвойне, потому как на бывшей родине почти скопирована западная модель свободы слова и печати». Будто существует какая другая!