Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

— И какая же у тебя программа-максимум, дядюшка?

— Сколотить капитал и обрести бессмертие.

— Первым условием бессмертия является смерть, как сказал Ежи Лец.

— Нежилец, — скаламбурил ты.

«Как и ты», — промолчала я, глядя на твою старообразную мордочку.

— Еще какой жилец! — сказала я вслух, вспомнив, как Лец лопатой, которой копал себе могилу, треснул по шее немца, приведшего его на расстрел, а потом прошагал в мундире эсэсовца через всю Польшу.

— Тебе воздвигнут мавзолей на Дворцовой площади, — добавила я. — В зеркало глянь — ты и так уже мумия: и сам по себе, и во что тебя превратили литературные иждивенцы. У питерцев давно уже московский комплекс, и они помирают от зависти: у тех есть, а у нас нет. А кого всунуть в мавзолей — им без разницы. Был бы мавзолей — тело найдется. Сначала ниша, потом статуя.

— Меня зароют в шар земной, — процитировал ты незнамо кого, и спросить уже не у кого.

— Бог отвратил свое лицо от меня. — И тут же — от высокого к низкому: — Знаешь такого грузинского поэта по имени Какия?

— Ни то ни другое тебе не грозит, — возвратила я тебя к мечтам о башлях и бессмертии.

— Не скажи! Рубль доллар бережет.

— Так то в России!

— Ты спрашивала о мечтах, а мечты, по сути, и должны относиться к сфере несбыточного. Как сказал твой Нежилец, сумма углов, по которым я тоскую, явно превышает 360 градусов. А сбыточные, укороченные — лажа. Суета и хлопоты, а не мечты. Плюс-минус несколько лет без разницы тому, для кого мера времени — вечность. А вечность не за горами. Как сказал сама знаешь кто, мы существуем во времени, которое истекает, но стараемся жить sub specie aeternitalis, под знаком вечности. Он же: быть всегда, но не собою снова. Не дай бог! Отсюда: вечность не есть бессмертие. Бессмертие есть память, тогда как вечность есть пустота.

— Так ты, дядюшка, больше не хлопотун?

— Не о чем больше хлопотать, воробышек. У людей я уже все выхлопотал. А Бог еще никому не делал поблажки. Зловредина.

Но я-то знала, что гложет тебя нечто другое.

Несмотря на все свои внешние успехи, с собственной точки зрения ты недоосуществился, не успел, а потому и считал свою жизнь неудачей — от измены любимой женщины, пусть ты сам назначил ее любимой, не спросив у нее, и предательства друга (совместный акт) до — трудно поверить, но так — эмигре. Твои собственные слова:

— Отвал за окоём был, наверное, ошибкой. Ошибкой, в которой никогда не признаюсь. Даже самому себе. Там — тоска по мировой культуре, здесь — тоска по русскому языку. Для карьеры — ОК, зато стишкам — капут. С памятью вот перебои: там помнил всё до мельчайших деталей, на какой стороне раскрытой книги прочел то или иное предложение. А здесь не могу вспомнить, чем был занят утром. Нет, не в возрасте дело. Мозг перегружен и изнурен, вот и отказывает служить. Две жизни на одного человека — чересчур, да? А премию так и так отхватил бы. Жил бы в Питере — еще раньше б дали. КГБ — мой главный промоутер.

Пару секунд спустя:

— Шутка.

Твой постоянный рефрен — то ли из страха быть непонятым, то ли из кокетства.

В разгар борьбы за Нобелевку возбужденный Довлатов передавал всем по секрету слова Сьюзанн Зонтаг, твоего друга, а поговаривают, что и любовницы, несмотря на лесбийские утехи:

— Им там дали понять, в их гребаном комитете, что у него с сердцем швах и он не доживет до их возрастного ценза.

Вот тебе и поспешили дать премию, отступя от геронтологического принципа. В связи с чем один из комитетчиков вспомнил голливудскую формулу: мы ему переплачиваем, но он того стоит.

Больше, чем не дожить, ты боялся, что Нобелевку получит Евтух или кто-нибудь из той К°.

После премии ты прожил еще восемь лет.

А Довлатов, так и не дождавшись твоей смерти, на случай которой собирал о тебе анекдоты и варганил книжку, сам помер, когда его растрясло в «скорой» и он захлебнулся, привязанный к носилкам. Кто бы догадался перевернуть его на бок! Или сама судьба выбрала в качестве исполнителей двух дебилов-латинос? «Как грудной младенец помер» — так отреагировал на его смерть ты, который из всех смертей интересовался только своей.

— Слишком большое ты ей придаешь значение.

Так и сказала.

— Цыц, малявка! Это я своей жизни придаю значение, потому что исказят до неузнаваемости. Уже сейчас, а что будет, когда стану хладный труп! Покойник не желает, чтобы под его именем фигурировал самозванец.

Хотела сказать, что и своей жизни он придает излишнее значение, но вспомнила: «Берегите меня — я сосуд…» Что-то в этом роде у Гоголя, от тебя же узнала, точно не помню. В том смысле, что не само по себе бренное мое тело («Уж слишком оно бренное. Там бо-бо, здесь бо-бо» — твоя рефренная жалоба), а огонь, мерцающий в сосуде, хоть это уже и не Гоголь. Пусть не огонь — Божья искра. И еще говорил, что Бог шельму метит, имея в виду свой дар. Гению мстит сама природа. Сиречь он сам.

Неоднократно предсказанная в стихах и разговорах, долгожданная тобою смерть грянула, тем не менее, как гром среди ясного неба. Убил бы меня за клише. «Не чужесловь — своеобразен гений»: изобрел свой афоризм из двух чужих.

— Страх толпы. Панургово стадо: один за всех, все за одного. Демофобия, как говорят у нас в деревне. Извне и изнутри. Хуже нет, когда толпа толпится в самом тебе. Один человек может быть толпой так же, как толпа — одним человеком.

Твое собственное объяснение. А довлатовское — см. выше: толпа из одного человека.

— Он так часто прощался с читателями, что грех было бы обмануть их ожидания, — откомментировал его смерть один пох**ст из твоих друзей, ставший врагом номер один.

Этот твой бывший друг, который увел у тебя фемину (точнее, брал взаймы во временное пользование, чтобы тебе досадить), единственный из ахматовского квартета никак печатно не отреагировал на твою смерть, хотя когда-то, пока не стряслась беда, вас связывала почтительная дружба на бытовом, литературном и даже метафизическом уровне. Прямым доказательством чему — вы так и остались на «вы», несмотря на тесноту общежития в вашей питерской ложе, все дивились этому вашему «выканью». (Довлатов не в счет — он из дальнего окружения.) Чем тесней единенье, тем кромешней разрыв, как сказал бы ты, анонимно сам себя цитируя. А потом, с разрывом, ваша связь тайно упрочилась: уже на физиологическом уровне, через общую… «вагину» зачеркиваю и вставляю «минжу», из любимых тобой словечек, хотя лично мне больше нравится «разиня». Не знаю, надолго ли хватит его молчания. Коли даже великий немой заговорил.

Понятно я говорю?

К кому этот вопрос?

Ты бы понял с полуслова. Sapienti sat, понимающему достаточно, — из твоих присловий, хоть и жаловался, что латынь у тебя паршивая, но какая есть: от тебя и поднабралась. Прерывал на полуслове: «Мы это уже проходили», разъяснение равнял с тавтологией, считал, что повторы сокращают жизнь.