Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

День прошел спокойно и незаметно. Я удачно сделал обход и присел отдохнуть рядом с Библиотекарем.

— Мы с вами кое о чем додумались, а кое в чем пока что признали свое бессилие, — начал он. — Ну, а другой вопрос вы для себя решили: как жить в лагере? Чем жить? Для чего жить?

— Решил.

И рассказал об инженере-лесовике в камере Бутырской тюрьмы, о его словах: «Партия вручила нам залог бессмертия — коммунистическое мировоззрение. Мы становимся на боевой пост».

— Я много раз сходил с курса, — признался я, — много ошибался, вольно и невольно, но в общем все же выдерживаю линию; она мне нужна, она — стержень моей теперешней жизни и, как бы я ни вихлялся по сторонам, пока этот стержень тверд во мне — я не пропаду. Верю в торжество правды на советской земле: это главное и вечное, все остальное — временное и наносное. Просто Человеком в заключении быть мало — надо бороться за Советского Человека в себе. Через добровольный труд. Через гуманное отношение к окружающим людям. Первое нужно, чтобы не озлобиться политически, второе — чтоб не ожесточиться морально.

Библиотекарь кивал головой и с каждой моей фразой слегка пожимал мою руку. Потом вдруг кряхтя приподнялся и сел:

— Идея! Слушайте! Знаете, что нам нужно? Писать о нашем заключении! Как? В голове! Первая книга: о тюрьме, допросах, приговоре, о том, что именно поведет вас через двадцать кругов ада, только не Дантова, а Бериева, который пострашнее. Вторая: «Превращения» — о переживаниях новичка, невинно попавшего в лагерь. Вы мне рассказывали о формах защитной реакции заключенного: попытайтесь изложить эти медицинские понятия литературно, — то есть живо и образно, не рассказать, а показать! Это нелегко, я думаю, потруднее «Записок сумасшедшего» Гоголя и даже «Красного цветка» Гаршина: тема шире и сложнее, и, главное, страшнее. Понадобится много такта и чутья. Но вы поднатужьтесь, доктор, и пишите. Только не называйте эту главу «Северной мистерией»: Север здесь не при чем, действующее начало — несправедливость нашего заключения, и если бы мы сидели в Сочи или в Ялте, то и там чувствовали бы то же самое. И мистерии здесь нет. Какие тут к черту таинства? Эти явления объективные, физические. Итак, найдя самого себя после периода растерянности, советский человек отправляется из Норильска на Большую Землю. Сейчас мы с вами каждый в меру своих сил творим материал для третьей книги — описание большого этапа в барже, — смертоносной пучины! Доберемся до места, напишем третью главу, перевернем страницу и начнем подбирать материал для следующей. Название ее нам пока неизвестно. Ну, согласны?

— Еще бы. По приезде достану бумаги и попробую писать.

— Будьте осторожны с писаниной: можно попасть в беду. Помимо начальства существует и другая опасность: вообразить себя писателем и удариться в литературщину. Берегитесь этого пуще всего, доктор! Пишите деловую хронику. Слышите? Хронику! Через двадцать лет нашего срока двадцать хроник составят эпопею. Народную. Правдивую. Всегда объективную в отношении добра и зла. Написанную с партийных позиций. Бодрую и зовущую только вперед. Вы верите в советский народ?

— Верю. Ведь мы оба — тоже народ!

— Правильно. Вы верите партии?

— Еще бы! Ведь я — беспартийный!

— Здорово сказано! — Библиотекарь потряс мой локоть. — Итак, мы оба — летописцы и начнем писать в уме хронику наших дней. Будем убеждать и других делать то же. Чей-нибудь вариант эпопеи когда-нибудь попадет в печать и станет достоянием истории. Это будет черновой материал для будущих исследователей, писателей, поэтов и художников. Мы с вами — носители огромных моральных ценностей!

— То есть должны стать ими!

— Вот именно. Это наш гражданский долг. Мы обязаны выжить ради далекого будущего! Эх, если бы вы знали, как я этого хочу!

Беседы с Библиотекарем всегда ободряли меня, поддерживали веру в будущее: в тех условиях она давалась нелегко. Но на этот раз я полз на свое место через множество тощих ног, раздвигал болтающиеся лохмотья, перелезал через завалы дырявых мешков и узлов и бормотал:

— Вот оно! Какая удача! Я приобрел сейчас новый костыль, который поможет мне ковылять вперед: отчет перед народом. Еще ближе и теснее жаться к людям… Еще внимательнее наблюдать и глубже укладывать в памяти… Семь с половиной тысяч дней — семь с половиной тысяч записей… Какая грандиозная задача поставлена мне судьбой, и я выдержу!

После ужина все оживились.

— Ну как, доктор, самодеятельность будет? Надо бы, а?

— Будет! Ложитесь головами к проходу! Сейчас начнем. Кто мог — повернулся сам, кое-кого товарищи повернули на руках.

— Эй, директор! Можно начинать?

Все смотрят на Абсцесса. Тот важно машет рукой и шепчет:

— Начинаем! Занавес поднять! Конферансье на сцену! Заминка. Библиотекарь не выползает к освещенному краю нар.

— Ну что там? В чем дело?

Вдруг из темного угла крикнули:

— Доктор, Библиотекарь доходит!

Мы подняли больного, вытащили с нар и положили на пол — на месте было трудно разобраться в его состоянии — тесно и темно. Лампочка сквозь плотную сырую мглу осветила бескровное лицо и впалую грудь. Он лежал с закрытыми глазами и не отвечал на вопросы; грудь поднималась высоко и сильно, но редко. Шустрый «Рука» нырнул в темноту за трапом и вернулся со шприцем Иосифа Иосифовича. Ужин был съеден, разморенные духотой люди, готовившиеся к спектаклю самодеятельности, начали смотреть первый, внепрограммный номер.

Я сделал Библиотекарю укол, но его сердце не имело уже никаких резервных сил: пульс становился все более редким.

— Смотри ты, как долго не дышит! — сказал кто-то из зрителей. — Он уже готов, а, доктор?

Но Библиотекарь опять глубоко и сильно вдохнул воздух.

— Нет еще! Смотри… Мучается как человек!

— А он уже ничего не чувствует. Мучаемся мы, браток!

Потянулась томительная минута… Еще… На верхних нарах урки громко шлепали колотушками, на трапе сипела в щели очередная смена дышащих, с трех параш неслось молодецкое пение: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!»

Еще один вздох…

Вдруг больной еле приметно шевельнулся и вытянулся. Рот его приоткрылся. Доктор наук рванулся с места.

— Коллега, я за ужином растворил в чае плитку киселя. Мою последнюю. Вот кисель, держите! Он теплый!

Я поднялся.

— Больной скончался.

Шапиро бросился на колени и наклонился над трупом. На его лице светилось выражение восторга.

— Коллега, Вы недооцениваете значения термального раздражения нейрорецептора! Надо быть более современным, иначе легко скатиться до уровня ремесленного фельдшера старых времен. Смотрите! Силенциум! Силенциум! (Тишина. — Ред.)